Наконец пятничная молитва развеяла все прежние слухи, как крик петуха разгоняет ночные страхи. В молитве, подобно драгоценному камню в золотой оправе, было теперь заключено имя багдадского халифа аль-Мустади. В одночасье Каир, а вместе с ним весь Египет, поменяли цвет — белый на черный. Над стенами и крышами взметнулись черные знамена Аббасидов и вместо белых, фатимидских, одежд, дворцы и мечети заполнились врановыми аббасидскими одеяниями.

К вечеру все смирились с тем, что Египтом будет править из Багдада сам аль-Мустади…

Всего через несколько дней Салах ад-Дин вновь несказанно удивил Каир. Быстро собрав небольшое, но отборное войско, он покинул город и стремительным маршем двинулся на франкские земли.

— Малик, неосмотрительно оставлять город в такое время, — пытался увещевать его аль-Фадиль, ставший главой дворцовой канцелярии.

— На этот раз ты неправ, — сразу отрезал Салах ад-Дин, хотя всегда основательно обдумывал любые советы своих приближенных, тем более — этого умного египтянина. — Именно сейчас его надо оставить на время. У нас достаточно людей, чтобы за всем уследить. Если здесь, под нами, — он указал в пол, — и прячутся скорпионы, то надо дать им возможность немножко осмелеть и вылезти погреться на солнышке. Мне же необходимо как можно скорей доказать, что Египет — сильное царство, а не сборище пьяных караванщиков у духана.

— Кому доказать, малик? — осторожно спросил аль-Фадиль.

— Всякому, кто любит считать верблюдов в чужих караванах, — загадочно ответил Салах ад-Дин.

Стремительно, как брошенное копье, летело войско Салах ад-Дина к своей цели — мощной франкской крепости Монреаль, находившейся к югу от Мертвого моря.

Столь же стремительно и напористо воины Ислама начали приступ цитадели. Уже на пятый день осады Салах ад-Дин увидел, что со стен подают знаки: франки предлагали переговоры.

Но в тот самый час, когда Салах ад-Дин уже начал дожидаться «послов», а командир крепости уже, по всей видимости, напутствовал их в короткую, но трудную дорогу, на северной стороне света появился всадник. Подгоняемый сильным ветром, он мчался к крепости. Целая дюжина воинов Салах ад-Дина понеслась ему навстречу. Оказалось, что гонца послал не кто иной великий атабек, и находился он теперь куда ближе, чем войско короля Амори, уже спешившее на выручку к осажденным. Более того, расстояние до Нур ад-Дина сокращалось так же стремительно, как и до войска франков.

Аль-Фадиль остался в Каире, а при Салах ад-Дине был его катиб аль-Исфахани. Он-то и свидетельствовал, как побледнело лицо повелителя, когда тот получил «радостную новость»: сам атабек идет ему на помощь.

Отдав свиток послания катибу, Салах ад-Дин долго смотрел, как ветер неистово треплет полог его шатра.

— Надуло непогоду, — тихо пробормотал он себе под нос.

Аль-Исфахани, тем временем, успел пробежать глазами послание Нур ад-Дина.

— Малик, — обратился он к повелителю. — Осмелюсь заметить, что великий атабек проявляет к тебе свое полное расположение… и, что самое важное, не выставляет никаких требований.

Салах ад-Дин перевел взор на своего катиба и долго смотрел на него, не говоря ни слова. Аль-Исфахани почувствовал тебя тем куском материи, что безвольно полоскался на сильном ветру.

— Имад, как ты полагаешь, кому достанется эта крепость? Кому теперь упадет в руки спелый плод, как только этот человек появится под деревом, которое я тряс в поте лица? — горько улыбаясь, стал вопрошать своего катиба истинный повелитель Египта.

— Догадаться не слишком трудно, — развел руками аль-Исфахани.

— А кому придется склонить голову так же, как и побежденным франкам? — задал Салах ад-Дин еще один вопрос.

— Мне кажется, я понимаю, какие здесь могут возникнуть трудности, — очень осмотрительно ответил катиб, справившись с неприятным спазмом в горле.

— Я тебя замучил, Имад, — смягчил свой пристальный взор сын Айюба, самого верного слуги атабека. — Похож я на мутазилита[97], который исповедует свободу воли и верит, что Всемогущий Аллах творит не все поступки человека, а многое оставляет на его собственное усмотрение?

— Малик — самый правоверный из всех правоверных последователей сунны, кои мне известны, — изумленно пробормотал катиб аль-Исфахани.

— И все же я ухожу, — резко сказал Салах ад-Дин. — Я возвращаюсь, пока они, — он бросил небрежный жест в сторону притихшей крепости, — еще не успели сдаться. Пусть великий атабек проверит свои силы.

Вскоре тот же гонец доставил Нур ад-Дину послание, которое удивило атабека не меньше, чем слова Салах ад-Дина, сказанные его катибу. Свиток содержал двадцать восемь строк, наполненных уверениями о самых искренних верноподданнических чувствах, и только в три последних строках коротко и ясно сообщалось, что везирь Египта должен незамедлительно вернуться в свою страну, поскольку в его южных областях подняли мятеж изгнанные туда из Каира нубийцы.

Надо заметить, что свои самые тревожные мысли Салах ад-Дин скрыл от всех, даже от аль-Фадиля, хотя он был мастер успокаивать господина своими очень толковыми советами. Вот что больше всего смутило Салах ад-Дина: осада Монреаля оказалась почти точным отражением давней осады Бильбайса египетскими войсками и рыцарями короля Амори. Только зеркало держал в руках сам Иблис. Поскольку Салах ад-Дин не имел никакого желания встречаться лицом к лицу с атабеком, то сам он теперь оказался по сути дела в положении франкского короля, а командир осажденной крепости оказался как бы на его, Юсуфа, месте. И оба раза весть, посланная атабеком, снимала осаду, как волшебное заклинание.

Теперь Салах ад-Дин спешил не только в Египет, но и к Синайской горе.

— Всемогущий Аллах! Если я ослушался Тебя, подай знак! — молил он Всевышнего, сделав крюк на обратной дороге. — Прошу Тебя, подай мне хоть один едва приметный знак! Хоть облачко! Хоть один камень пусть упадет с горы под ноги моему коню!

Он так и впился глазами в гору, когда она возникла впереди и «двинулась» ему навстречу.

Ни облачка! Ни дуновения! Ни единый камешек не покатился по склону, хотя рядом грохотала копытами на полном скаку грозная конница.

— Я не оглянусь, Всемогущий! — прошептал Юсуф, когда гора скрылась за его плечом. — Оглядываются только воры.

Однако все же случилось то, чего он более всего опасался: его поступок привел в ярость Нур ад-Дина. Великий атабек не принял никаких оправданий и стал грозить суровым наказанием. Его войско, подобно бурному горному потоку, было готово устремиться дальше, обтекая франкскую крепость, как торчащую посреди русла незыблемую скалу, и хлынуть в долины Египта.

Салах ад-Дин усмехнулся лишь тому, что проницательность снова не подвела его: Нур ад-Дину нужен был в большей степени он сам, нежели франкская цитадель.

Однако теперь предстояло предпринять нечто более действенное, чем — чего уж греха таить — откровенное бегство.

Как всегда бывало в трудный час, Салах ад-Дин собрал на совет всю свою семью, пригласив, кроме родственников, двух человек — аль-Фадиля и катиба аль-Исфахани. Оба понимали, что на семейном совете гордых курдов им предстоит только слушать и наблюдать, а свое слово они смогут сказать лишь по его окончании, наедине с везирем.

Узнав об угрозе, в тот же миг взбрыкнули младшие братья везиря. Попав в Египет, они сразу вознеслись на слишком большие высоты чинов и должностей, оттого слегка запамятовали о своем месте в роду и осмелились заговорить первыми. Все они призывали к противлению.

— Разве у нас мало сил, чтобы встретить любого, кто посягнет на нашу власть в Египте? — с жаром вопрошал брат аль-Адиль. — Ведь мы могли взять самую сильную крепость франков!

Тут он, правда, бросил осторожный взгляд на Юсуфа. Тот посмотрел на Тураншаха, а невозмутимый, но в бою всегда неистовый Тураншах перевел свой взгляд на отца. Наим ад-Дин Айюб же был явно недоволен всеми: и говорившими, и молчавшими. Тем не менее, многомудрый Айюб терпеливо дождался, пока порыв показной храбрости уляжется.