Тыльной стороной мизинца рыцарь нащупал биение артерии на шее и решил, что жизнь не стоит долгого прощания с ней и долгой отходной молитвы.

«Господи! Верно, уже начались январские календы[24], — подумал он. — В это время я родился — в это же время хочу уйти. Господи! Знаю, что совершаю великий грех. И других великих грехов на мне немало. Но все они — лишь горстка ничтожной пыли перед Твоим могуществом и пред Твоей милостью. Или накажи меня за все мои грехи разом, Господи, или все разом отпусти. Неужто Ты, Всемогущий, будешь отделять одну пылинку от другой? Вымети их все — и дело с концом. Ты ведаешь, что у меня нет больше сил терпеть. Я гнию здесь, как павшая в болоте кобыла. Летом я начну смердеть на радость этим шакалам. Ты ведаешь, как я ненавижу эту проклятую жару. Ныне — лучшее время. Или прости меня, Господи, или спаси».

Другой рукой он поднес самодельное лезвие к шее, чтобы сунуть его под приставленный к артерии мизинец и сделать под ним ровный и глубокий надрез. Невольно он отвернул голову — и вдруг замер и затаил дыхание, увидев, как сквозь крохотное зарешеченное окошко в темницу влетают крупные хлопья снега.

Забыв о своем жестоком намерении, Джон Фитц-Рауф поспешил к окошку и, встав почти вплотную к стене, подставил лицо снежинкам. Они падали на его щеки, на лоб, на веки и напоминали о далеком детстве.

Когда-то, видя первый снег, начинающий неторопливо сыпать с хмурых небес, маленький Джон, второй сын эрла[25] Рауфа Хэмлорта, что было духу взлетал по лестницам донжона[26] и на самой вершине родового замка замирал, подставляя лицо снежинкам. Он закрывал глаза и думал, что это холодные и нежные поцелуи ангелов, на миг слетающих с неба и тотчас снова прячущихся в тучах. Он никогда не подсматривал, боясь их обидеть и тем навсегда испортить славную игру.

Снежинки таяли и превращались в капли, а капли текли по лицу доблестного рыцаря, щекоча кожу и смутно напоминая о слезах, что последний раз текли по его лицу никак не меньше двадцати лет назад.

Резкий лязг дверного засова в один миг смел все воспоминания — и сладкие, и грустные.

Рыцарь поспешно припрятал орудие самоубийства в складки одежды и повернулся навстречу судьбе.

В узилище вошел сарацин в сопровождении рабов-эфиопов. Один из них нес факел, два других — молотки и железные клинья, последний волок колоду.

«Опоздал! — горько подумал рыцарь, не чувствуя страха. — Замешкался, теперь тебе помогут… Только терпи!»

Сарацин принял грозный вид и хотел было возвестить судьбу пленника, но сам вдруг замешкался, с подозрением вглядываясь в лицо англичанина. Так и не поверив, что храбрый воин плакал в своем заточении, он осмотрелся по сторонам, повел бровями и рек:

— Кафир! Ты предстанешь перед лицом султана, да пребудет с ним вечно милость всемогущего Аллаха!

Рабы сразу засуетились вокруг пленника и стали хватать его поочередно за все конечности. Рыцарь услышал звон кандалов, потом почувствовал удары и боль, будто его распинали, прибивая запястья и стопы к древу. Потом рыцарь очень удивился, услышав, что оковы загремели где-то далеко, в стороне.

— Иди! — повелел сарацин и указал на дверь.

Рыцарь Джон шагнул к двери и едва не упал. Ему показалось, что он сам превратился в снежинку и его подхватил порыв ветра. Он поднял руки и не почувствовал их движения. И не поверил своим глазам.

Оков не было! Теперь только эхо их нескончаемой ленивой песни звенело у него в ушах. Рыцарь сделал еще один шаг и опять едва не упал навзничь. Ноги поспевали вперед быстрее тела. Они тоже обрели нежданную свободу!

Сарацин велел рабам помочь пленнику, и его повели по сумрачным лабиринтам темницы, а рыцарю казалось, будто его стремительно несут, как мешок, набитый соломой.

Путь был новым и совсем незнакомым. Рыцарь не запомнил его, против воли засыпая на ходу от необъяснимости происходящих с ним событий и от небывалой легкости, обретенной телом.

Его ввели или внесли в помещение, наполненное жарой и паром.

«Так это преисподняя! Добро пожаловать!» — с радостью подумал пленник, с трудом ворочая глазами, но для преисподней было как будто тесновато и пахло тут не горелым мясом грешников, а египетскими благовониями.

Рабы принялись снимать с него одежды. Послышался вскрик одного из них, и что-то звякнуло об пол. Спустя несколько мгновений перед глазами рыцаря сверкнуло его орудие. Ту застежку теперь осторожно держал в своих пальцах сам сарацин.

— Благодари своего Бога, зловонная собака, — раздался его шепот, — за то, что эту игрушку не нашли у тебя в покоях повелителя! А теперь полезай в воду и живо отмокай, а то твою вонь не отобьешь и целым озером надда[27].

Под ногами пленника появилась каменная купальня размерами в добрую могилу. Она была окружена жаровнями, полными горячий углей. Рыцарь едва не наступил в одну из них, и сарацин позади него рыкнул, не то в гневе, не то в усмешке.

Снова помогли безгласные существа-рабы. С их помощью рыцарь преодолел три ступеньки, что вели на глубину в пару локтей. Потом пленник уже самостоятельно вытянулся в ней. Большой рост позволил ему упереться в один конец ногами, а к противоположному краю привалиться плечами.

С роду ему не было доступно такое наслаждение: сидеть совершенно нагим в теплой воде, настоянной на чудесных ароматах.

«Ошибся! Здесь — рай! — подумал он. — Нет. Высоко хватил. Чистилище! Самое что ни есть чистилище! Здешние ангелы не так добры. Конечно, можно понять. Их дело — выпаривать из людей грехи, и приходится обонять всю эту вонищу.»

Он крепче уперся ногами в дальнюю стенку, чтобы часом не заснуть, но тут же заснул и захлебнулся. Встрепенувшись, он схватился руками за края купальни и опрокинул в воду одну из жаровен, крепко обжегши пальцы. Угли зашипели в воде, а сарацин страшно выругался и заржал, как мерин.

«Чуть-чуть утонул и чуть-чуть поджарился, — усмехнулся и рыцарь, прокашлявшись и поглядев, как расплываются вокруг черные угли. — Если это все наказания за мои грехи, вольные и невольные, то милость Твоя, Господи, поистине неизмерима!»

Потом рабы выволокли его из благоухавшей купальни, вытерли насухо мягким полотном и стали одевать. Не глазами, а самим телом, ожившей кожей и отверстыми порами рыцарь определил, что его одевают в самую настоящую европейскую одежду, притом, судя по мягкости ткани, самого высокого качества. Начали с обтянувших ноги брэ[28], поверх них быстро вздернули короткие шоссы[29]. Приказали поднять руки и надели на тело плотную льняную рубаху-камизу[30]. Однако после этого рыцарь Джон вдруг начал превращаться в знатного сарацина, потому что оказался облачен в теплый, стеганый халат с серебряным шитьем, а на голове у него повязали тюрбан, приказав закрыть лицо его свободным концом. Мягкие сапоги, оказавшиеся на ногах, тоже могли принадлежать в этих краях разве что какому-нибудь эмиру. Закончили, однако, поясом, который был очень знаком пленнику. То был пояс-зуннар, обязательное отличие все христиан, ступающих по землям Пророка.

В следующем помещении, гораздо более светлом и просторном, хотя и холодном, пленника ожидало невиданное угощение: хариса — кусок вареного мяса с вареной пшеницей, а к этому в придачу — горсть изюма и чашка с козьим молоком. Сдержав себя, рыцарь принялся на еду неторопливо, как подобало его достоинству.

— Поживей! — нетерпеливо прикрикнул сарацин. — Никак зубы у пса все повыпали!

Благородный пленник повиновался без возмущения, а молоко отодвинул в сторону.

— Пей! — приказал сарацин.

— Тогда не донесу обед до дворца великого султана, — заметил рыцарь. — Но будет хуже, если донесу…