Рыцари, сидевшие за столом, только горько усмехнулись. А у хозяина только и нашлось сил, чтобы повторить свою молитву.

— Позвольте спросить вас, мессир, — тихо подала голос монахиня Катарина.

Разве доблестный рыцарь мог отказать даме, даже такой легкомысленной и лукавой? И тогда ее голос сразу зазвенел на всю усадьбу:

— Я никак не могу уразуметь, как это вас и мессира Ангерана угораздило остаться в плену у сарацин! Ведь даже если у вас не хватало… простите… разве вас не мог выкупить благородный и расчудесный рыцарь Балиан? Или, если уж не выкупить, так попросту отпустить вас с позволения самого султана… Я не могу поверить, что на вашу долю не хватило ни денег, ни милосердия.

Рыцарь Джон нахмурился и поджал губы, а добрый Ангеран де Буи, более других заслуживший милость самого султана, только посмотрел на англичанина с детским смущением во взоре.

— Хватило, всего хватило, сестра Катарина, — уверил я монахиню, сам искоса поглядывая на рыцаря Джона.

Тот вдруг немного посветлел лицом и усмехнулся.

— Да уж… Милосердием мы были сыты по горло, — проговорил он и обвел неторопливым взглядом весь трапезный зал усадьбы. — Что-то не видно здесь святого отца. Значит, я не на исповеди.

— Упаси Боже! — воскликнул хозяин. — Вам совершенно нет никакой необходимости отвечать на этот глупый вопрос, мессир!

— Потому и отвечу, что пока еще не подошел к исповеди, — словно в пику хозяину заявил рыцарь Джон, чем снова смутил бедного Дьердя Фаркаши. — Меня в тот горестный день обуяла гордыня, мой вечный грех. Я сказал Балиану Ибелинскому, что не нуждаюсь в милости и что был против сдачи Святого Города. Умереть было куда вернее. А потому я сам объявляю за себя выкуп, и этот выкуп должен быть никак не меньше пятисот динаров. И все эти динары должны быть уплачены за меня не каким-нибудь доброхотом, а моим родным отцом и, если его уже прибрал Господь, то — моим родным старшим братом. Ведь здесь, на Святой Земле, я сражался во славу не только христианской веры, но и своего рода. Я так и сказал Балиану, что, мол, принял крест не только ради того, чтобы спастись самому, но и чтобы искупить грехи моих предков, моего рода… Двое освобожденных торговцев как раз отправлялись в Англию, и я попросил их, чтобы они доставили весть моему отцу. Теперь я хорошо понимаю, что тогда ослеп от гордыни и хотел вознестись над самим Балианом. Все эти годы я в глубине души… порой против своей воли… злорадствовал в надежде, что отец не одолеет свою скупость и не выкупит меня. Значит, я своей гордыней старался загнать обоих — отца и брата — прямиком в преисподнюю. Пяти лет плена и пятнадцати дней нежданной свободы хватило, чтобы прозреть, по какой дорожке я когда-то добрался до святого города Иерусалима. По этой дорожке не ходят паломники, вот что скажу я вам.

— А что же благородный Балиан, как он вытерпел вашу гордыню, мессир? — спросила Катарина.

— Балиан Ибелинский — человек проницательный, — невозмутимо ответил рыцарь Джон. — Он не стал тянуть мои жилы. Он попросту развел руками и сказал: «Господь с вами, Джон Фитц-Рауф. Королевства больше нет. Все клятвы исполнены. Все присяги превратились в дым. Теперь вы вольны поступать, как вам Бог на душу положит.» Потом он, правда, еще раз подошел ко мне и посоветовал поговорить с патриархом, пока тот не успел убраться из Святого Города. Но я отказался. — Рыцарь Джон вздохнул, потом с хитрым прищуром посмотрел на Добряка Анги и весело добавил: — Вы лучше пытайте не меня, а доблестного Ангерана де Буи. Его сами сарацины в награду за истинное благородство едва не силой выталкивали на волю. А он все равно остался в Иерусалиме… если не на положении узника, то по крайней мере — почетного заложника… за всех тех христиан, которые еще только собирались воевать с сарацинами.

Ангеран де Буи покраснел и потупился.

— Так почему же вы остались, мессир Ангеран? — шутливо полюбопытствовал сам Джон Фитц-Рауф. — Я до сих пор ума не приложу, как это вам удалось оказаться даже лучше меня.

Добряк Анги поднял глаза. Он виновато посмотрел на англичанина, а потом опасливо покосился в сторону монахини Катарины.

— Я тоже надеялся искупить все свои грехи, — тихо признался он. — И по этой причине мне очень хотелось остаться поближе к Гробу Господню.

На другое утро, после трапезы, на которой сумасбродной монахини Катарины не было, Дьердь Фаркаши попросил рыцаря Джона уединиться с ним для разговора. Спустя час я оказался следующим, кто узнал добрые новости.

Оказалось, хозяин предложил Джону Фитц-Рауфу, а в его лице и всем благородным рыцарям, необыкновенную службу.

События, происшедшие в усадьбе, чудесным образом умиротворили враждовавших родственников. Оба после рассказов о гибели Иерусалимского королевства не сомкнули глаз и провели ночь в переговорах. Их итогом стало соглашение о том, что для хранения священной реликвии более не годятся мирские стены, а самое место ей — в монастырской ризнице, среди других реликвий.

Мужи благоразумно решили отправить частицу копья святого Лонгина в монастырь, некогда основанный на средства вдовы одного из Фаркаши, которая и осталась в нем настоятельницей вплоть до своей кончины. Неподалеку от монастыря сходились границы Венгерского королевства, Штирии и Австрийского герцогства. Оттуда было рукой подать до самой Вены, и, по слухам, именно в тех местах появлялся необычный странник огромного роста с внешностью и замашками короля. От его грозного окрика поджимали хвосты самые злые псы-волкодавы. На одном постоялом дворе ему приглянулся хозяйский конь, и он выложил за него цену табуна, а в одной харчевне заплатил за окорок, как за породистого жеребца. Когда же на него напала какая-то воровская шайка, ему хватило только раз махнуть своим мечом, как все они разбежались, наделав в штаны.

— Ни дать ни взять король Ричард, — уверенно предположил Джон Фитц-Рауф и от слухов, переданных ему Дьердем Фаркаши, перешел к делам более насущным. — Так вот, все складывается как нельзя лучше. Если только эти венгерские увальни не задумали какой хитрости… Хозяин говорит, что они с родственником долго рядились, кому и как сопровождать реликвию до монастыря, чтобы все вышло по-честному. Вдруг Бог надоумил его и указал на нас. Мы, мол, никому из Фаркаши родичами не приходимся и реликвия нам не нужна, а нужны, как всяким благородным дворянам, кони и оружие. Хозяин говорит, что убедил родича, хотя и пришлось попотеть. И вот он теперь предлагает нам ненадолго поступить к ним, обоим Фаркаши, на службу и доставить в монастырь и реликвию, и эту их буйную монахиню…

Тут рыцарь Джон слегка изменился в лице, и взгляд его словно провалился сквозь меня в какой-то глубокий колодец.

— Доверчивые венгры, ничего не скажешь, — заметил я, почувствовав какую-то неясную тревогу.

— С какой стороны на это посмотреть, — с хрипотцой в голосе заметил англичанин и прокашлялся; после этого его голос снова обрел твердость. — Половину из нас конями, оружием и провизией хозяин, а другую половину — его родич. Каждый из них выставляет еще по шесть своих воинов. Получается, что мы тут — вроде стенки между клетками и нужны для того, чтобы они не передрались в дороге. Исполним дело — можем идти на все четыре стороны. Вот и вся служба… Что скажешь, Дауд? Нам как будто по пути. Да и присягу мы вроде ничем не нарушим, если возьмемся за это дело.

— А что там за монастырь? — невольно спросил я, продолжая прислушиваться к своей тревоге.

— Женский, разумеется. Если верить хозяину, там не больше трех десятков монахинь, — ответил Джон Фитц-Рауф, словно желая развеять мои опасения, которые не скрылись от его взора. — Монастырь святой Марии Египетской.

— Той самой, что начинала блудницей, а потом прозрела, ушла в пустыню и много лет каялась в грехах? — напряг я свою память.

Рыцарь Джон нахмурил брови и кивнул:

— Той самой… Только Мария Египетская ушла в пустыню по своей воле, а если иную блудницу загонять туда силком, то… то, я думаю, ничего хорошего из этого не получится.