И Карл вовсе не подумал послушаться Папу. Отправившись с походом в Чехию, он привез оттуда не только огромные богатства, но и новую наложницу – чешку Адалинду.

Счастливый и беззаботный, Карл встречал закат своей жизни в прелестях сладострастия, развлечений, пиров и охоты. Придворные лекари уверяли его, что надо бы воздерживаться от жареного мяса, вина, любовниц и слишком пылкого веселья, но император не слушался их точно так же, как не внимал укоризнам Папы. По-прежнему самым любимым блюдом его оставалось свежее мясо, обжаренное на открытом огне, по-прежнему он пил «в меру», то бишь не более трех кубков за обедом, не более шести после обеда и не более тридцати за ужином. Любовницы продолжали хвалить его мужскую стать и рожать ему сынов и дочерей, а в лесах, окружающих Ахен, не переводилась дичь и зверье. Поэты сочиняли ему стихи, музыканты – музыку, а слон Абуль-Аббас нисколько не надоедал своими бесчисленными фокусами, которые, правда, уже все были известны при дворе, но продолжали веселить и развлекать. Сколько было перетянуто канатов, сколько мышей вылетело из хобота – сие не поддается учету.

Еврей Ицхак весьма преуспел за годы проживания в Ахене. Жители города почитали за особую честь принять его у себя в гостях, попотчевать на славу и бросить ему в суму десятокдругой звонких денье, а то и целый ливр. Считалось, что дом, отмеченный посещением того, кто привел к Карлу элефанта, ожидает всяческое благополучие. Сказочно разбогатев, Ицхак построил в центре Ахена роскошный дом, к слову сказать, снаружи малопримечательный, но зато внутри не уступающий домам самых богатых жителей Ахена. Он женил Уриэла на молоденькой евреечке, дочери небедного купца из Нарбонны, и, когда у молодоженов родился первенец, Ицхак решил, что больше ему в Ахене делать нечего, оставил дом сыну, а сам отправился к жене и другим детям в далекий Ерушалаим, который арабы называют Аль-Кодс. Карл не без грусти расстался с евреем, выдал ему на дорогу целых двадцать пять ливров и в качестве спутников послал с ним пятерых монахов и десяток воинов для охраны. Весь Ахен вышел провожать Ицхака бен-Бенони, включая и трех старших сыновей императора – Каролинга, Карломана-Пипина и Людовика, которые проводили эти пасхальные дни вместе с отцом после того, как Карл подписал акт о разделе своей империи между ними тремя.

Проводив еврея, Карл устроил большой ужин, на котором впервые услышали из его уст то самое роковое «филиокве». Глядя на своих сыновей и радуясь тому, как они красивы, мужественны и умны, император, осушив очередную чащу, пробормотал вполголоса:

– Filioque[84]…

– Что-что? – спросил сидящий рядом с Карлом Фредугис, любимый ученик покойного Алкуина, стремящийся теперь заменить при императоре своего учителя.

– И в Духа Святаго Господа Животворящаго, иже от Отца и Сына исходящаго… – сказал Карл.

– Нет, только от Отца, – вежливо поправил Фредугис.

– А надо, чтобы и от Сына тоже, – возразил Карл.

– Как то есть надо? – удивился Фредугис. – Разве можно оспаривать и подновлять «Символ Веры»?

– А почему бы и нет? – пожал плечами Карл.

– Потому что он утвержден правилами святых отцов и потому незыблем, – сказал ученик Алкуина.

– Святых отцов какого собора? Второго?

– Да, ста пятидесяти святых отцов Второго собора. Константинопольского.

– Но ведь до них был еще Никейский собор и никейский «Символ Веры», который в Константинополе был дополнен. Что сказано о Святом Духе в никейском «Кредо»?

– Там просто: «И во Святаго Духа».

– Вот видишь! А в Константинополе добавили: «И в Духа Святаго Господа Животворящаго, иже от Отца исходящаго». Почему же я не могу добавить «иже от Отца и Сына исходящаго»?

– А от элефанта, часом, не исходит? – встрял в разговор глумливый Дварфлинг.

– Заткнись! – рыкнул на него Карл. – Я не понимаю, почему Дух Святой исходит только от Отца? Ведь сказано же о Сыне, что Он единосущен Отцу. Значит, я прав, и надо говорить:

«Spiritum Sanctum qui ex Patre, Filioque procedit» – Духа Святаго, иже от Отца и Сына исходящаго».

– Но зачем? – спросил Фредугис.

– Что зачем?

– Зачем тебе это надо, государь? Никто не поймет тебя, и скажут, что ты сошел с ума и лезешь не в свое дело.

– Ты не прав. Это очень важно. Смотри: я признанный государь император, от меня исходит монаршая благодать. А от моих сыновей? Скажут: «То, что вы его дети, еще ничего не значит». А если в самом «Символе Веры» будет сказано, что не только от Отца, но и от Сына, тогда подумают: «Ага, значит, и государственное благо не только от отца, но и от сыновей исходит». Так ведь?

– Не знаю… – задумался Фредугис. – Что-то тут все же не то. Мне кажется, Алкуин был бы против.

– Алкуин много против чего был, – возразил Карл.

– В особенности против баб, – поддакнул Эйнгард.

– Подожди ты со своими бабами! – поморщился император. – Алкуин утверждал, что я непременно женюсь на Ирине, ан не вышло. Не всегда и он был точен и прав.

– И все же, мне кажется, здесь, государь, ты заблуждаешься, – медленно проговорил Фредугис.

– Алкуин не очень одобрял и органную музыку, и обилие колоколов, – сказал Эркамбальд, тоже присутствовавший при разговоре, но доселе молчавший. – А теперь все только завидуют нашим органам и колокольному звону.

Мысль о дополнении «Символа Веры» запала в душу Карла, и он пока только в своих собственных молитвах стал добавлять «филиокве» – «и Сына». Он ждал, что будет, накажет его Бог или не накажет. Этим летом его державе подчинились герцог Памплоны, венецианский дож и дук Зары. Среди этих трех приобретений Венеция была, конечно, самым крупным алмазом, и император решил, что Бог не сердится на него. Осенью он решился и приказал во всех ахенских храмах при чтении «Символа Веры» добавлять «филиокве». Зима прошла великолепно. Адалинда родила Карлу еще одного сына, Теодориха, а из Багдада с новыми обильными дарами пришли послы от Харуна ар-Рашида и с ними вместе два монаха от Иерусалимского патриарха, тоже с дарами.

– Филиокве! Ну конечно же «филиокве»! Разве может Дух Святой исходить только от Отца, если Сын ему единосущен! – радовался Карл тому, что Господь не насылает на него гнев свой.

Папа Лев, однако, прислал императору гневное письмо, в котором сообщал, что прознал о самовольстве Карла и весьма не одобряет его. Папа потребовал, чтобы немедленно во всех храмах Ахена восстановили текст константинопольского «Символа Веры». Карл написал Льву дерзкий ответ, упрекая того, что в свое время Папа не наделил его более широким титулом, нежели «император Рима», хотя значение Карла куда более велико, и, чувствуя себя апостолом, просветившим многие народы светом христианства, Карл считает себя вправе ввести «филиокве», поскольку мысль об этом упущении святых отцов внушена ему самим Господом Богом, посылающим многие знамения того, что Карл правильно поступает.

Поскольку разговоры о том, что нельзя все же единовластно решать такие дела, не утихали, Карл созвал в Ахене церковный собор, на котором несколько аббатов и епископов утвердили «филиокве». Следующее письмо от Папы оказалось куда мягче предыдущего. Папа уже не угрожал, а лишь предостерегал Карла от излишнего своеволия в религиозных делах, он писал, что никаких уж очень сильных доводов против определения Святого Духа как исходящего равно и от Отца, и от Сына, не найдено, но сам он, Папа Лев, предпочитает сохранять текст христианского кредо в том виде, в каком его заповедовали отцы Второго Собора. Карл торжествовал победу – Папа, по существу, разрешал введение «филиокве», и отныне Карла станут поминать не только как образователя великого государства, но и как религиозного реформатора, исправившего ошибку святых отцов Константинопольского Собора.

– Если бы ты знал, Абуль-Аббас, – говорил он любимому своему слону, – как тяжело апостольское служение! Это тебе не монеты разбирать.

Слон в ответ шумно вздыхал, словно желая сказать – мол, понимаю, но и разборка монет ведь тоже дело весьма ответственное. Карл обнимал его за хобот, прижимался лицом к шершавым морщинистым складкам кожи и пытался проникнуться счастливой мыслью о том, что элефант уже давно не мечта, а вот он, здесь, во плоти, красивый, добрый, величественный. И все равно так часто просыпался он по утрам со знакомой мыслью об элефанте как о чем-то ожидаемом, но несбыточном. Однажды ему приснился Алкуин. Ни разу не снился, а тут вдруг – пожалуйста.