Утром его не повели гулять по улицам Читтагонга. Вместо этого – гляньте-ка, чего удумали! – принесли толстые веревки и принялись привязывать его задние ноги к мощным столбам в одном из закутков большого государственного слоновьего стойла. Если бы не Ньян Ган, Цоронго Дханин ни за что не позволил бы так издеваться над собою, но лучший друг, которому слон доверял больше, чем самому себе, присутствовал при этом безобразии, утешая слона, гладя, лаская, мол, потерпи, так нужно для твоего же блага, и слон смирялся – чем черт не шутит, быть может, так и впрямь надо, а без этого, глядишь, случится что-то непоправимое.
Днем его не повели купаться. Это уж совсем ни в какие ворота не лезло. Возмущению Цоронго Дханина не было предела, и он уже не в состоянии был различить, где кипит это благородное негодование, а где мутится безумие, зародившееся вчера и разросшееся сегодня вдвое, а то и втрое, А вечером ему и передние ноги спутали, привязав к двум другим столбам.
Ночью он стал реветь, и этот жуткий рев отныне не прекращался, а все усиливался и усиливался.
Десять дней подряд слон безумствовал в слепой и необъяснимой ярости; ноги его покрылись кровоточащими потертостями от веревок, коими он был привязан к мощным столбам, ибо он не переставая рвался с привязи, и один из столбов даже начал пошатываться при каждом новом рывке. Если бы яр продлился еще неделю-другую, столбы, глядишь бы, и рухнули, но, к счастью, бешенство стало стихать, промельки рассудка, как первые весенние ростки, прорезались в уме Цоронго Дханина. Еще три дня он беспокоился, но все меньше и меньше. Наконец стал принимать пищу.
Вместе с блаженной радостью, разлившейся по всему его слоновьему существу, когда разум вновь озарил душу, пришел и стыд за все: страшное безобразие и беспокойство, причиненное людям, и больше всего было стыдно перед добрым Ньян Ганом, который теперь бережно залечивал раны слона на ногах. Особенно жгуче залило сердце Цоронго Дханина стыдом, когда в какой-то вспышке воспоминания о днях яра слон увидел, как его бивень осатанело пролетает перед самым лицом Ньян Гана, и Ньян Ган лишь в последний миг успевает увернуться и спастись от страшного бивневого острия. Да ведь он мог снести ему голову! О, если бы сейчас, образумившись, он вдруг узнал, что убил лучшего и преданнейшего своего друга! Сердце его лопнуло бы от горя. Но, слава Богу, Ньян Ган был невредим, и они снова проводили дни вместе, дружно и благопристойно. Вновь вернулись утренние прогулки по Читтагонгу, полуденные купания в искусственном озере на площади перед царским дворцом, вечерние развлечения в государевом саду, забавы и фокусы, придумываемые для слона Ньян Ганом. Лишь иногда Цоронго Дханин вспоминал о днях безумия, и горечь стыда ненадолго затапливала его душу.
И еще порою вспоминал он о первых минутах начавшегося яра, и тогда в памяти всплывали неприятные лица и запахи тех чужестранцев, о которых он тогда так плохо подумал, возможно незаслуженно плохо. Теперь их нигде не было, и опасения, что они вот-вот снова появятся, не оправдывались. Прошел месяц с тех пор, как миновало ужасное бешенство, и слон потихоньку стал забывать о подозрительных чужаках, решив, что их, наверное, уж и нет в Читтагонге.
Но Цоронго Дханин ошибался. Бенони бен-Гаад со своим сыном Ицхаком и племянником благодетеля Моше Рефоэлом никуда не подевались из столицы Аракана, просто они не имели возможности повидать столь вожделенного ими слона.
Поначалу дни, когда слон переживал свое безумие, складывались для приезжих евреев благополучно. Стараниями мудреца Эпхо Ньян Лиона их приблизили ко двору и стали часто приглашать – то на обед, то на ужин, то просто на какое-нибудь увеселение. Общаясь через переводчика Фоле, старый Эпхо Ньян Лин и знакомый с азами разных наук и философий Бенони вели оживленные беседы о богах и строении мира, о многозначности всевозможных символов и начертаний, об иерархии всего живого и месте человека среди богов, ангелов, зверей, птиц и рыб, о предназначениях демонов и о многом другом, о чем так приятно поговорить с неглупым собеседником. Кан Рин Дханин благоговел перед ученостью своего главного советника, к тому же Эпхо был личным воспитателем его любимца Аунг Рина, и коль скоро старик мирволил к приезжим купцам, то и сам он старался оказать им почет.
Аунг Рин, слыша от своего наставника хвалебные слова в адрес Бенони, тоже старался принимать участие в разговорах, и в конце концов еврею предоставился случай тайком подлить ему в чашу несколько капель чудодейственного зелья. Отрава начинала действовать через несколько часов после ее принятия, и, расставаясь в тот вечер с веселым дворцом Кан Рин Дханина, гости знали, что завтра увидят здесь юдоль тоски и печали. И надежды их сбылись. К полудню следующего дня, когда евреи собирались отправляться во дворец, по всему Читтагонгу разнеслась зловещая новость – принц Аунг Рин, наследник престола и будущая опора государства, сегодня утром был обнаружен в своей спальне бездыханным. Хозяин дома, сдававший комнаты Бенони и его спутникам, первым доложил об этом известии своим жильцам.
Лицо его сияло от возбуждения, и, хотя он пытался сделать вид, будто страшно горюет о несчастном юноше, нетрудно было заметить, что в душе у него отнюдь не горе, а сладостное переживание сенсации.
– А вы приглашены сегодня во дворец? – спросил он.
– Да, как раз сейчас туда и отправляемся.
– Прекрасно! Тогда я с нетерпением буду ждать вашего возвращения. Ведь вы непременно расскажете мне обо всем самым подробным образом.
Когда он ушел, Ицхак вдруг пригорюнился и сказал:
– Представляю, как сейчас страдает бедный Кан Рин. Хорошо ли мы поступили, отец?
– Еще как хорошо, – спокойно отвечал Бенони. – Зато представляешь, какая радость ждет его впереди, когда сын воскреснет. Мы заставим его прочувствовать, как хорош этот мир, что горе в нем иногда сменяется великой радостью. Встряска только пойдет всем на пользу. А мы за это еще добычу получим, за которой и прибыли сюда. Ты готов? Пошли. Зови Фоле.
Когда они явились во дворец, им было сказано, что Кан Рин Дханин никого сегодня не принимает по случаю величайшей печали. Тогда Бенони попросил передать мудрецу Эпхо Ньян Лину, что он хочет лично переговорить с ним, и именно по поводу несчастья с Аунг Рином.
Гостей отвели в одну из приемных комнат и велели подождать. Эпхо появился спустя час. Лицо его было серым, как шкура слона.
– О чем хотели вы поговорить со мной в эти часы, когда погас свет солнца? – спросил он сразу же.
– Именно о том, каким образом заставить солнце снова светиться, – ответил Бенони бен-Гаад.
– Ни одному человеку на свете не удавалось еще заставить светило задержаться на небе или вернуться оттуда, куда оно закатилось в конце дня, – тягостно вздохнул Эпхо Ньян Лин.
– Смею вас уверить, вы ошибаетесь, – возразил Бенони. – В книгах моего народа рассказывается о большой битве при городе Гаваоне в земле Ханаанской. Там мои предки готовы были уже победить врагов своих, но солнце садилось за горизонт, и тогда наш вождь по имени Иисус Навин громко воскликнул: «Остановись, солнце! Луна, замри!» И светила послушались его, ночь не наступала до тех пор, покуда все враги не были перебиты.
Фоле перевел рассказ Бенони старику, и Эпхо, приподняв бровь, немного поразмыслил, затем, осененный, спросил:
– Ты хочешь сказать, что обладаешь даром твоего предка?
– Мне необходимо немедленно осмотреть умершего Аунг Рина. Быть может, я смогу попытаться оживить его.
– Хорошо, У-Бенони, я как можно скорее передам о нашем разговоре неутешному Кан Рин Дханину.
Эпхо Ньян Лин быстро удалился. Вскоре за евреями пришли и повели их в покои, где над мертвенно-бледным лицом лжепокойника склонялся заплаканный царь араканский. Увидев гостей, он зачем-то первым делом оповестил их:
– Подозреваемые уже схвачены, и как только вина их будет доказана, я отправлюсь поглядеть, как расправятся с ними крокодилы.
– Когда наступила смерть? – спросил Бенони.
