Вновь поверх частокола возникли фигуры двуногих с копьями и факелами, и вновь светлый слон услышал их возгласы:

– Цоронго Дханин! Цоронго Дханин!

Слова эти мгновенно породили в его сознании ассоциацию с болью. Тотчас же ассоциация подтвердилась – несколько горящих факелов и копий полетели в бока и голову, обжигая и раня.

Ревя и хрюкая, светлый слон устремился прочь от опасного забора, увлекая за собой остальных.

А в тот день, когда бирманские охотники загнали в обширную бревенчатую ловушку довольно многочисленное стадо и страшно радовались тому, что им попался редкостный, считающийся священным, белый слон, в далеком Багдаде купец Бенони бен-Гаад отправлялся в дальнюю дорогу на Восток, дабы исполнить желание великого халифа. Его провожала жена, державшая на руках младшего сына, три дочери и старший сын, одиннадцатилетний Уриэл. Он плакал, умоляя отца взять его с собой, но Бенони и сам бы взял его, да жена никак не хотела отпускать мальчика в столь опасное путешествие.

– Ну, прощай, Ури, – нагибаясь, чтобы поцеловать сына, сказал Бенони. Но тот вдруг увернулся от его поцелуя и с обидой выпалил:

– Я убегу из дома и отправлюсь скитаться с дервишами! Так и знай!

– Ах, вот оно что, – растерянно пробормотал купец, потом почесал бороду и решительно молвил: – Собирайся, Уриэл! Да быстро у меня!

Жена так и обомлела:

– Ты с ума сошел, Бенони! Я не позволю тебе взять с собой мальчика! Я…

– Молчать! – рявкнул купец. – Сын отправится со мною. Я сказал! И не спорь со мной, Ребекка, а лучше подойди и обними.

После довольно бесхитростной бракоразводной церемонии Дезидерата, года не пробыв королевою франков, была отправлена восвояси к своему отцу Дезидерию, королю лангобардов. На прощание Карл только и сказал:

– Ты несколько раз говорила, что тебе не нравятся бритые подбородки. Ну так и отправляйся назад к своим длиннобородым болванам.

Место Дезидераты в королевской спальне уверенно заняла любвеобильная швабка Хильдегарда, златовласая и полногрудая красавица, в которой все было хорошо, кроме одного – в отличие от своего мужа, она любила утром долго поспать и понежиться в постели. Однако ласки, которыми она награждала короля, были столь изобильны, что он прощал ей сей маленький недостаток. Рано утром тихонько вылезал из постели, прочитывал молитву Иисусову и «Отче наш», а иногда, по настроению, и «Кредо», затем плавал в прохладной воде купальни, обсыхал, сидя голый на мраморной скамье, покуда брадобрей брил ему скулы и подбородок, лакомился виноградом и хрустящими яблоками; обсохнув же, одевался в чистые простые одежды – белую сорочку, франкскую тунику с рукавами, штаны, чулки в виде длинных обмоток, повязываемых по самые колени, сандалии или мягкие войлочные туфли. Одевшись, садился завтракать, заодно выслушивая свежие новости и начиная входить в дела государства. И обычно лишь к концу завтрака колокола начинали звонить к началу ранней обедни, на вторую половину которой Карл чаще всего и являлся в храм.

Утром 5 декабря 6279 года от сотворения мира, или, в ином летосчислении, – 771 года от Рождества Христова, король Франконии сидел в обеденном зале своего пфальца в Аттиниаке и завтракал в компании с майордомом Йезом, сенешалем Трудгаудом, дьяконом Вольфарием и молодым поэтом Ангильбертом. Он обсуждал с ними планы будущей войны с Дезидерием, к которой склонял Карла римский епископ Адриан, и попутно оговаривал некоторые детали грядущей женитьбы с Хильдегардой. Ковыряясь в миске с фасолью, он мечтал о дне венчания еще и потому, что свадьба была назначена на Рождество, как и две предыдущие – с Химильтрудой и Дезидератой, – и тогда завершится пост, можно будет набить брюхо ветчиной и курятиной, заячьими почками и телятиной, жаренной на вертеле, и многим другим, что не позволено есть сейчас.

– Говорят, мусульмане постятся лишь до захода солнца, а как только сгущаются сумерки и на небе зажигается первая звезда, набрасываются на еду, – сказал, словно прочитав мысли Карла, Ангильберт.

– Потому они никак и не сподобятся узреть истинного Христа, – отозвался Вольфарий.

– Уж не хочешь ли и ты, Ангильберт, поститься по-мусульмански? – со смехом спросил сенешаль.

– Да нет, просто… – покраснел юноша.

Карл хотел сказать что-то остроумное на сей счет, но тотчас забыл об остроте при виде входящего в зал референдария Вудруска[38]. Лицо у этого весьма дельного и ценного человека было таково, что при нем почему-то никогда не хотелось шутить. Поговаривали, что от его взгляда вянут цветы, а влюбленные девушки забывают своих возлюбленных и делаются неспособными вновь кого-то полюбить.

– Ваше величество, – обратился Вудруск к Карлу, – посланный в Кальмунциак Лейдрад вернулся с весьма важным известием.

– Зови его к столу, – махнул рукой Карл, а когда референдарий удалился, он изогнул бровь и промолвил: – Неужто братец все же решил идти войной на меня, чтобы только не воевать с Дезидерием?

В зал вошел Лейдрад, поздоровался, низко поклонился Карлу.

– Ну?.. – нетерпеливо воскликнул король.

– Ваше величество, – отвечал гонец, – страшная новость. Ваш брат Карломан собирался выступить с войском из Кальмунциака, но неожиданно скончался от удушья вчера вечером. Я скакал всю ночь, чтобы как можно быстрее сообщить вам об этом.

За столом прокатился ропот. Карл приподнялся со скамьи, затем снова сел, велел подать вина.

– Сядь, Лейдрад, поешь, – предложил он гонцу. Тот с радостью сел и набросился на фасолевую похлебку с грибами. – А от какого такого удушья скончался Карломан?

– От неведомого, государь, – отвечал Лейдрад.

– Отравление?.. – задумчиво предположил майор-дом Йез.

– Хм… – пожал плечами Карл. В это время внесли вино, и он предложил: – Как бы то ни было, прежде чем помянуть моего брата по-христиански, помянем его по древнему франкскому обычаю.

Он поднял огромный кубок, наполненный вином, молча вылил половину кубка на пол, затем осушил остальное. Все, включая Вольфария, повторили за королем нехитрую церемонию. Так совпало, что, когда все кубки были осушены, раздались удары колокола, оповещающего о начале ранней обедни. Вольфарий откланялся и удалился. Оставшиеся за столом некоторое время сидели молча. Наконец, едва только сенешаль Трудгауд набрался смелости и хотел поздравить Карла с тем, что отныне он – единственный король франков, что отныне ему принадлежат вся Нейстрия, вся Аквитания, Аламанния, Бургундия, Септимания и Прованс, как Карл сам заговорил:

– Красиво звонят колокола в Аттиниаке. Не правда ли, Ангильберт?

– Божественно звонят, – кивнул юноша. – Звонят так, будто сделаны не из железа и меди, а из чистого серебра.

– Жаль, что Вольфарий ушел, я как раз хотел расспросить его кое о чем.

– О чем же, государь? – заинтересовался Трудгауд.

– А вот о чем: говорят, колокола придуманы святым Павлином Милостивым, епископом Ноланским; будто бы он шел однажды по полю, поросшему кампанулами – их еще называют колокольчиками, а ахенцы именуют их балаболками, – и так был очарован чудесным шелестом этих цветков, колеблемых ветром, что и решил учредить при храмах Божиих колокола. Вот я хотел спросить у Вольфария, так ли это. Ты ничего не слыхал подобного, Ангильберт?

– Нет, ваше величество, не слыхал, – пожал плечами Ангильберт, с наслаждением ощущая, как вино растекается по жилам. – Я знаю про святого Павлина, что он был в плену у вандалов, но, кажется, недолго. Еще, что он дружил со святым Амвросием и блаженным Августином, а вот про колокольчики и колокола… А кто вам поведал эту историю?

– Известно кто – Хильдегарда, – отвечал Карл.

– В Швабии много чего напридумывают, – махнул рукой немного осоловевший Трудгауд.

– Скажут еще, что облака изобретены Иеронимом, или… – Тут он осекся, видя, что Карл смотрит на него неодобрительно. Вновь наступило молчание, которое нарушил сам король. Он покачал головой и пробормотал: