Но подспудно наступает осень, тоска, сплин, голоса, листопад. Ревенант увлеченно психует, грациозно трусит, не находит себе места, оставляет клевретов лениво беседовать на турецких пуфиках в живописных позах и таскается по улицам, потому что всерьез забывает собственный адрес. Мсье Ревенант уже не выстраивает массовых сцен и эксцессов, он пару раз промахивался: до полусмерти напугал очередную пассию — она проснулась в полночь и поняла, что он не дышит. Закричала, зайка, еле успокоил.
В конце концов он запутывается до предела — уже не стирает белесую плесень со скул, не следит за собой, не ласкает бокал массандровского хереса; он без объяснения причин отменяет важные встречи, не отвечает на телефонные звонки, на подносе в прихожей растет без внимания горка хаотически сваленных визитных карточек.
У него уже нет слов, в его кармашке часы идут вспять, ключи от квартиры не подходят к замку, консьерж не узнает его и только после скандала пускает в лифт, а лифт-бой стоит белый, как сулугуни, в дурацкой своей каскетке, вжавшись в угол, пока господин Ревенант считает этажи — от первого до шестого. Только выходя, мсье Ревенант понимает, что позабыл подвязать челюсть, усилием возвращает ее, отвалившуюся, на место и, вспомнив белые глаза лифт-боя, сокрушается: «Бедный мальчик…» Челюсть неестественно щелкает в пазах. Чуть-чуть страдает дикция, трудно выговаривать некоторые буквы.
…По беспроволочному телеграфу клака, клика и каморра переговаривается лихорадочным сопрано и бас-баритоном, переписывает советы нетрадиционной медицины; пульсируют там и сям беспокойные новости… Шли в среду мимо рынка, увидел внутренность мясной лавки, закрыл глаза и заплакал, собрались люди, а он указывает на туши и стонет: «Не могу… свинятина. Висит!» Пришлось силой уводить.
С кухни приходят жаловаться: свежайшее молоко сворачивается и превращается в обрат, а такое явление решительно невозможно, что прикажете делать? Он перестает есть молочное. Он вообще перестает есть, он только пьет и считает листки отрывного календаря — какого черта не заканчивается осень, сколько можно. Мсье Ревенант несколько раз начинал писать письмо Санта-Клаусу с подробным списком подарков и недопустимых требований, но не выносил — рвал на куски. Сыпал в пепельницу обрывки и с ненавистью смотрел, как за окном творится осеннее мастерство, как ржавеют с рассветом листья, еще вчера такие сочные, будто только что с магазинного прилавка, ненадеванные, а сегодня — уже пятна, запахи, морщины, подозрения, неприятные открытия, потертости, опрелости, всепобеждающее свинство живой природы.
Стихов мсье Ревенант сроду не писал, но однажды просыпается в поту, потому что отчетливо произнес во сне дурацкий каламбур опереточного толка: «Внутри меня — каверны, а в них живут виверны» — голосом толстогубого олигофрена из детского приюта Фраза-паразит привязалась прочно и тикала в затылке, как древоточец, повякивала «Каверны-виверны», «виверны-каверны», — он едва избавился от нее оригинальным гидротерапевтическим способом. Кто-то из гостей некстати сунулся в ванную комнату. Совершенно по-бальному наряженный мсье Ревенант (даже в шулерских белых перчатках и лаковых туфлях) стоял на четвереньках а-ля креветка в чистой чаше ванны, подставив затылок под струю ледяной воды. Сосредоточенно шевеля губами, он следил за тем, как липкая фраза по букве смывается винтом в решетку слива Гость издал губами некий пупырчатый звук. Мсье Ревенант обернулся через плечо, закатил под брови глаза и мучительным тенором возмутился: «М-мерзавец! Я же не лезу в твою интимную сферу. Закрой дверь! Зарежу». Гость испарился, до ужина и после молчал в кулачок как паинька. Ходят слухи, что молчит по сей день. Привычка — вторая натура.
Наконец мсье Ревенант отважился на особый шаг: он решает устроить в своем доме спиритический сеанс, для смеха, с разоблачением чудес. Гости заранее наряжаются и ржут, как пожарные кормленые лошади: все знают, как мсье Ревенант относится к мистике. Не было ни одного автора — от тронутого Эдгара до тронутого Лавкрафта, — которого бы он не объязвил, не шельмовал, не облил ведрами иронического яда; все знают, что он видел все тэософские тонкие штучки в элитном гробу с верхней крышкой на золоченом шарнире.
Сегодня он всех уморит. Потому что во избежание инцидентов и подтасовок он сам вызвался быть медиумом.
Допустим, мсье Ревенант купил круглый столик и поставил в центр букет ночных фиалок — лишенные запаха импортные цветы, чистая гидропоника, эфемерные жертвы селекции. Загодя закуплены стеариновые свечи и монастырское вино.
В ожидании гостей мсье Ревенант мается, переставляет ненужные больше предметы с места на место и отчаянно завидует заурядным теням, которые бродят без лица и мыслей по асфоделиевым лугам Аида, робко следуют вслед за Орфеем и всегда оборачиваются назад, несмотря на запрет. «Ах, дурак, дурак! — жалуется мсье Ревенант холодным софринским иконам на книжной полке. — Если бы я не затвердил себе, что основное правило актера — никогда не оборачиваться спиной к залу, все было бы так легко, легко, легко…»
Гости собираются, прыская под сурдинку, смыкают руки в цепь по кругу. Обсуждают азбуку подземного стука: два раза — «нет», один полновесный удар — «да», три быстрых удара, один за другим, — «не могу знать».
Мсье Ревенант отстраненно сидит верхом на венском стуле, опираясь локтями на гнутую спинку, две свечи подсвечивают его лицо резко снизу. Потом он заставляет себя потушить сначала одну, потом вторую. Паникуя, он понимает, что уже не чувствует запаха только что погашенных фитилей. Оцепенение паники он выдает за томность — напрасно, на него все равно никто не смотрит.
Гости разочарованы: шутка подзатянулась, уже предлагают включить свет, выйти покурить, всем становится не по себе, но не от страха, а от неловкости. Беседа не клеится, настроения нет, каждый остался в городской темноте сам по себе.
Допустим, в тот миг, когда призрак-медиум видит, что его затея с треском провалилась, что завтра многоголосые «все» будут смаковать его фиаско, он понимает со всей ясностью, что все его гости и собеседники совершенно такие же твари, как он. И как он ни пыжился все эти месяцы, как ни пускал в глаза двусмысленную пыль, как ни лез из высохшей кожи вон, как ни распылял из пульверизатора эссенцию обаяния — они преуспели в ласковом мастерстве, кажется жизни, много лет назад и обставили его на три корпуса. Сейчас, занимаясь салонной ерундой, они просто расслабились в городской темноте и перестали следить за собой, как после сытного обеда украдкой расстегивают тугие застежки и пояса. Гости уже не говорят, а насвистывают и оживленно перестукиваются, достигая в морзянке потрясающего красноречия. Им уже наплевать на спиритический сеанс, на вспотевшего лампадным маслом мсье Ревенанта, прилипшего поджарым задом к сиденью венского стула Так темен и странен ласковый саундтрек этой сцены, будто кто-то бередит подушечками пальцев басовые струны контрабаса. Мсье Ревенант ослабляет узел галстука, набирает воздуха в сморщенные легкие и хочет кричать, потому что впервые в жизни чистокровный призрак испугался темноты и своих сродников, смазливых теней, которые наконец-то могут в привычной обстановке стать самими собой.
Допустим, неделю спустя соседи осатанеют от запаха, нет, не страшного, а грустного — пахнет так, будто в приусадебном осеннем парке жгут дубовые и кленовые листья или закапывают в укромном углу сада удушливо перезревшие яблоки. Запах пропитал собою все этажи — дети плохо засыпают, у гимназистов падает успеваемость. Так далее невыносимо, давно пора разобраться с этим сомнительным притоном. Верхние этажи могут, нижние — хотят, напряжение зашкаливает, записные скандалисты собирают подписи под протестным письмом.
Допустим, соседи зовут дворника и взламывают дверь квартиры — но не находят ничего, кроме нежилых комнат без обстановки и заплесневелого каравая в хлебнице. На венском стуле — пустое барахло: застегнутый на все пуговицы костюм и сорочка. Идеально чистое белье. Зашнурованные ботинки со вложенными в них носками. Набор из двадцати ногтей и шапка волос — ровно повторяющая модную стрижку comme des garcons. И несколько брелоков на брючном ремне — то ли «барская спесь», то ли игривые «шаривари».
