Все было не так, как надо бы. Люди, окружающие его, были периодически счастливы, а временами несчастны. Пока они были несчастны, его желание помогать им и разделять с ними слабости было настолько сильным, что у него появлялись друзья. Но любое, даже самое призрачное счастье окружающих вызывало у него приступ бешенства. Люди смели быть счастливыми без него. Люди смели ходить по улицам и смеяться, при том что не он был причиной их радости. Началось все с мамы. Мама родила Эльякима, поднимала его на руки и смеялась. Ему очень хотелось, чтобы мама упала вместе с Эльякимом на руках — но тогда он еще не умел таких вещей. Он жил, всем телом ощущая несчастья окружающих, и утешал их, пока им не становилось легче. Когда им становилось легче, он учился держать себя в руках. Его брат Эльяким родился слабым и часто плакал — и не было лучшего утешителя и качателя колыбели, чем маленький Шува, хороший старший брат. Эльяким успокаивался и радовался ему, как спасителю. Это было приятно. Но потом у Эльякима появились друзья, такие же глупые мальчики, как и он сам, и он прибегал к Шуве, рассказывая, как был счастлив без него. Они все одинаковые. Мать, Яким, остальные. Они счастливы сами по себе, а потом еще чего-то ждут. В то время когда он это понял, он был еще слишком слаб, чтобы что-то с этим делать. Он жил, наполняясь своим гневом, сжимая кулаки и обламывая ногти. Разбираться с этим он научился гораздо позже.

А тогда ему пришлось швырнуть в Йонатана стул.

— Шува, в одной из твоих вариаций умерла женщина. Посмотри налево, в очереди за газетами на углу, вторая от конца. Да, вот эта, в длинном платье с жемчужным воротником. В одной из вариаций она была твоей школьной учительницей. Она должна была прожить семьдесят лет, родить пятерых детей и пятым — мальчика, который через год после ее смерти попадет под машину, потеряет обе ноги ниже колена, пойдет в армию и станет первым в армии офицером-инвалидом. Но она умерла до того, как он родился. Шува, почему она умерла?

— Я не знаю.

Эта женщина учила их математике в старших классах. Она приходила на уроки подтянутая, прямая, как лоза. Она носила волосы собранными на затылке и красила темной помадой неширокие губы. Говорила хрипловатым голосом и цепко вглядывалась в собеседника узкими коричневыми глазами. Шува, говорила она, тебе не кажется, что эту задачу ты решил более интересно, чем я?

Ты один из самых умных людей, которых я знаю в жизни, Шува.

Эту фразу она сказала ему на ежегодной вечеринке в девятом классе. «Ты один из самых умных людей, которых я знаю в жизни, Шува».

— А… мой брат Яким? — спросил он, холодея.

Она посмотрела на него без улыбки.

— При чем тут твой брат?

Он смешался.

— Просто… я хотел сказать… — вздохнул, — мы обычно считаем, что умный у нас в семье — он.

— А ты?

Засмеялся.

— А я — красивый.

Пошутить хотел. Какой из него «красивый».

— Да, — кивнула она, по-прежнему не улыбаясь, — ты действительно красивый. Но мне кажется, что ты умнее Якима.

Он ходил к ней два раза в неделю после гимназии, заниматься математикой. В ее доме было светло и прохладно. Она рассказывала ему про страны, в которых была, познакомила с мужем, поила чаем. В ее доме у него была своя чашка — белая, тоненькая, с золотым ободком. Ее сын называл его «Шив». Шив, говорил ее сын, ты пойдешь со мной гулять?

Он ходил гулять с ее сыном, а дома целыми днями учил математику. Он шел к ней на урок, говоря Киме и родителям, что идет в кино. Или не говоря ничего. В конце года она сказала ему, что переезжает в другой город.

Он стоял на улице в темноте, смотрел на окна ее квартиры и следил, как от его взгляда разбиваются стекла в окнах. Одно за другим.

Я родился в тот год, когда мои родители переехали в новый дом. Раньше они жили в доме, который достался отцу от его родителей и в котором вместе с ними жил Шува, брат моего отца. Но потом Шува уехал, а мои родители продали старый дом и купили новый. Впрочем, Шува часто навещал нас, и я много общался с ним. Шува мне нравился. Он часто бывал высокомерен и замкнут, зато здорово рассказывал сказки, а еще хорошо утешал, когда вам было не по себе и вы приходили к нему пожаловаться на жизнь. Когда мне исполнилось семь лет, мне купили большой велосипед и я начал учиться на нем кататься. Шува помогал мне, поддерживая велосипед сзади и объясняя, каким образом лучше всего поддерживать равновесие. Один раз мы так ехали по улице и чуть не наехали на высокого старика, который стоял у обочины и бросал перед собой конфеты. О, малыш, смотри, сказал Шува, останавливая мой велосипед, сейчас я познакомлю тебя с интересным человеком.

Интересного человека звали Менахем. Он взял меня пальцами за подбородок и посмотрел мне в глаза. Так-так, сказал Менахем, очень интересно. Скажи мне, Шува, кем был этот мальчик в той вариации, где Анита уходила навсегда?

Никем, ответил Шува, почему-то сразу помрачнев, и выдернул меня из рук старика. Пойдем, Ариэль. Мы опаздываем.

Мы никуда не опаздывали, но я пошел. Шува, спросил я, разве Анита куда-то уходила?

Анита появилась в его жизни в тот момент, когда ему стало ясно, что ничего хорошего в его жизни уже не появится. Он нашел ее в очереди на автобус. Крепкая молодая женщина стояла очень прямо, с неприязнью глядя перед собой. Ему показалось, что она увидела что-то особенно отталкивающе в набегающей толпе, и он тоже стал туда смотреть, но ничего особенно отталкивающего в толпе не увидел — кроме самой толпы, конечно. Ему было душно и хотелось отвлечься, потому что знакомый гнев уже начал бурлить где-то под кожей лба. Скажите мне, вежливо спросил он у женщины, на что вы смотрите с таким отвращением?

Женщина могла сделать все что угодно. Могла рассмеяться, могла обидеться (и тогда пришлось бы иметь дело с ее обидой, но это все равно было бы лучше, чем вырвавшийся на волю гнев), могла не ответить. Но она отвела взгляд от толпы и посмотрела на него. Он вздрогнул. У женщины были светло-серые глаза, настолько светлые, что казались белыми на темном от недовольства лице. От этих ледяных светлых глаз становилось прохладно в любую жару. Он почувствовал, как среди духоты его лицо обдувает холодным ветром.

«Что?» — спросила женщина, не меняя выражения лица. «Ничего, — ответил он, подставляя лицо под ее белые глаза, — я только хотел спросить, как вас зовут». «Анита», — сказала женщина.

Она жила одна. Он переехал к ней.

Анита не была тем человеком, которого ему хотелось защищать от невзгод или укрывать в непогоду. Ему было все равно, как она выглядит и что носит, ее внешность не нравилась ему. Но устойчивый взгляд ее светло-серых глаз навевал ту прохладу, которой не хватало в его раскаленной действительности. Весь мир был перегрет. Глаза окружающих пылали жаром. Дети смотрели просительно, и это давило; взрослые — вопросительно, и это подогревало; брат Эльяким щурился жгуче, как крапива; родители кричали голосами, севшими от горячих чувств. Приятные люди излучали тепло, но слишком большое количество тепла, смешанное с его собственным постоянным жаром, разогревало воздух до отвратительных вибраций, едва заметных глазу. Неприятные люди вызывали гнев, который душил и не давал дышать. Почти все в мире вызывало этот гнев и обжигало каждый раз, появляясь. Длинная очередь на автобус, несправедливость у магазинной кассы, просто плохая погода, просто натершие ботинки, просто красные пятна от очков на переносице — и тем более люди, сидящие за его столом, трогающие его женщин, думающие его мысли, живущие не по его правилам и отказывающиеся это признать. «Ты не гибкий, Шува», — укоризненно говорил Менахем. Нет, он не гибкий. Почему он должен быть гибким? Пусть будут гибкими они, ходящие его дорогами не в такт его шагам. Пусть они подстраиваются и подлаживаются. А он хочет так немного — он хочет, чтобы те, кто ему нужен, вели себя так, чтобы ему было хорошо. Кима, просил он почти каждый день почти все детство, Кима, разве это трудно?