Люди, сидевшие на соседних лавочках, видели, как в доску пьяный парень (и куда только смотрит милиция?), который долгое время разговаривал сам с собой, плавно поводя в воздухе руками — вдруг сорвался с места, перелетел через ограждение и покатился вниз по склону. Думали — убьется, здесь все-таки очень круто… Но парень внизу легко вскочил на ноги, отряхнулся мощным звериным движением и рванул к реке. Прямо в одежде он вбежал в воду и поплыл вперед, к острову. За три минуты пересек Которосль, выскочил из воды и скрылся в зарослях. Ободранный и гордый.

Все, теперь его не взять.

Люди сошлись во мнении, что о пьяных Бог заботится гораздо больше, чем следовало бы.

Прошлый век, девяносто шестой год, лето.

Подбегает ко мне на заводе начальник (назовем его, к примеру, Васей) и говорит:

— Значит, читаешь?

— Ага.

— А что читаешь?

— Да вот, «Бориса Годунова»…

— У тебя работы нет?

— Есть.

— Так чего ж ты херней занимаешься? Или к поступлению в Литературный институт готовишься?

Я говорю:

— Вообще-то это не херня, а Пушкин. И я в самом деле готовлюсь поступать в Литературный.

Тут у него глаза стали больше моих.

До экзаменов оставалось не более месяца — и готовиться, в принципе, было бесполезно. Однако я все же успел прочитать кое-что из русской классики восемнадцатого-девятнадцатого веков. Решил: а что, съезжу, на умных людей посмотрю, пообщаюсь. Может, и до экзаменов-то дело не дойдет…

Этот месяц я почти не спал, глушил кофе по-черному, читал каждую свободную минуту.

В институтском общежитии мне в соседи достались двое: мужик лет сорока и парень — мой ровесник. Мужика звали Анатолием, он писал стихи, а приехал с севера.

— Откуда именно? — полюбопытствовал я, расстилая на койке рваный и грязный матрац.

Я поднял брови в знак уважения.

Парня звали Олегом.

— Юрмала, — просто сказал он и брезгливо придавил каблуком голодного таракана, атаковавшего его баул.

— Знаю! — обрадовался я. — Прибалтика! У меня ведь там дед служил. В частях НКВД. За «зелеными братьями» охотился…

Олег промолчал. Как выяснилось, он писал и стихи, и прозу. Будучи по рождению русским, говорил с легчайшим местным акцентом и считал себя чуть ли не настоящим латышом.

— А ты откуда? — спросил меня Анатолий.

— Да тут недалеко, — сказал я, беря пример конспирации с него самого. — Четыре часа на электричке.

Первым экзаменом оказался этюд. Нужно было подтвердить, что ты — это именно ты, и никто не писал за тебя работу, присланную на конкурс. Следовало проявить свое художество во всей красе.

О чем я там писал, сейчас уже не помню. Помню только, что вышел из аудитории после пяти часов изнурительного корпения над бумагой с чувством глубокого неудовлетворения собой. В голове же сидела лишь одна мысль: «Ну, вот и все!»

В знаменитом институтском дворике возле памятника Герцену ходил раздосадованный Анатолий, курил одну сигарету за другой.

— Как дела? — спросил я.

Он ответил непечатно.

— И у меня то же самое.

В это время появился Олег — доброжелательный и невозмутимый, как сто индейцев.

— Написал?

— Написал. По-моему, неплохо получилось.

«У-у, бандеровец!» — подумал я.

Анатолий отвернулся и сплюнул.

Олег сразу же уехал в общагу, готовиться к другим экзаменам. Мы с Анатолием от безнадеги поехали в Третьяковскую галерею и бродили там часа три, пока не оттоптали себе ноги.

Эта ночь тянулась долго и тоскливо. Назавтра должны были вывесить оценки.

Мы с северным поэтом огребли по трояку. Латыш получил твердую четверку. Он сразу стал посматривать на нас как на вчерашних людей, с которыми уже не обязательно поддерживать отношения — им недолго осталось. Да мы и сами это понимали.

— Значит, берем водочки? — решительно сказал я, отозвав Анатолия в сторону.

Он долго смотрел на меня, беззвучно, словно в забытьи, шевеля губами. Может, сочинял стих? Наконец подвел итог:

— Две бутылки. И пиво. Рыба у меня есть…

Анатолий оказался организационным гением. Вскоре уже почти весь этаж в общаге был вовлечен в вечеринку, скромно начавшуюся в нашей комнате с двух бутылок водки. Люди приходили с вином, рассказывали о своих бедах, курили, исчезали, на их место являлись другие. Оказывается, тройки получили процентов семьдесят всех поступавших. Мы с Анатолием воспрянули духом. Не все еще потеряно!

Латыш к спиртному относился резко отрицательно. Он индифферентно лежал на своей койке, отвернувшись к стене и сложив руки на груди. Делал вид, что спит, хотя не спал. Сколько ни уговаривали его присоединиться к компании, он отказывался или просто молчал. В конце концов мы отступились, решив, что случай безнадежен.

Это был славный вечер. Мы еще любили друг друга. До взаимной ненависти, презрения и размежевания по мафиям было далеко. Мы все были братья-литераторы, мы были молоды и несли, как говорится, прекрасную чушь. Сыпались стихи, свои и чужие. То и дело слышалось: «Я хотел бы выпить с вами водки» — и ответ: «Согласен, но только на брудершафт!» Мгновенно образовалось несколько временных семейных пар, а вообще-то целовались все со всеми. Девушки, казалось, сошли с ума — пили и курили больше нас. Кто-то что-то декламировал в гулкую пропасть двора, стоя на подоконнике четвертого этажа. Дух праздника был вроде того, какой царил в Риме накануне захвата его варварами. Мне все чудился запах гари, пепел подожженных библиотек, пылающих книг, медленно оседающий на подоконник. Возможно, впрочем, это что-то забытое подгорало на кухне.

Я перезнакомился с обитателями всех комнат на четвертом этаже. Несколько раз засыпал, а проснувшись, не мог сообразить, где нахожусь. Мне тут же наливали, и я все вспоминал. Помню, что участвовал в веселой, отчаянной и беспомощной драке на другом этаже. Бил посуду и лампочки, которые висели вместо люстр. Потом вяло тискал тощую меланхоличную девицу, так ни разу и не взглянувшую мне в глаза. Наконец приплелся к себе в комнату, согнал какого-то неизвестного человека с койки и рухнул спать.

Скрипнула дверь. Друзья внесли Анатолия, бережно опустили на пол, подстелив куртку. Сами сели на его койку, потому что сидеть больше было негде. Выкурили по сигарете, поспорили немного о Маркесе и Кропоткине. Когда мне казалось, что они несут уже полную чушь, я подавал реплики со своего места. Часа через полтора все ушли.

С койки латыша доносилось злобное молчание.

Радио сообщило: восемь утра. Этот день у нас был свободен от занятий.

Утро красило нежным светом инфернальную иглу Останкинской башни, как-то криво торчавшую в окне.

Я проснулся ближе к вечеру, поплелся в туалет. Половина пространства там была занята горой беспорядочно сваленных бутылок. Даже попытка хоть приблизительно подсчитать их количество вызывала у меня мозговой спазм. Мне было хреново, ох, хреново. Ничего не хотелось, кроме ста грамм. Да и тех на самом деле не хотелось.

Называется, пообщались на славу. И что удивительно: большинство гулявших составляли юные поэтессы!..

Я подсчитал оставшиеся у меня деньги. Их хватало на бутылку пива и обратный билет до Ярославля.

Более-менее приведя себя в божеский вид и слегка опохмелившись в ближайшей кафешке, я вернулся в свою комнату. Сдерживая тошноту, начал собираться.

Анатолий до сих пор спал. Олег что-то писал, сидя за столом.

— Уезжаешь? — спросил он деланно-равнодушным тоном. «Вот одним конкурентом и меньше», — расшифровал я его мысль.

— Я вернусь, — пообещал я, застегивая молнию сумки. И тяжелой походкой терминатора вышел за дверь.

Через три дня, ровно к следующему экзамену, я снова приехал в Москву. Добрался до общаги. Робко постучал в дверь.

— Ты?! — радостно вскрикнул Олег. Меня удивил его бледный, усталый вид и какая-то общая растерзанность. — Заходи! А у меня тут…