Приберегали люди свои сердца. Экономили жалость для чего-то другого.
Толстый маленький Пушков, глотая слезы, сказал матери:
— Мам, я выйду, помогу ей. Намажем зеленкой, забинтуем…
— Еще чего! — резко отбила мать. — Грязищу в доме разводить! А убирать кто будет? Я вам что — домработница?
И перекинула отцу:
— Вышел бы, пристукнул хоть. И правда, жалко.
— И так сдохнет, — сказал отец, не отрываясь от футбола.
— Ну, ма-ам…
— Замолкни, сказала! — мать сжала свои и без того тонкие губы, а это значило: лучше и впрямь помолчать, пока ремня не схлопотал. — Ишь, страдалец народный. Знаешь, сколько от собаки микробов?
Псина мучилась еще часа два, потом взвыла последний раз… Утром, собираясь в школу, Пушков выглянул в окно и не увидел ее возле фонарного столба.
Немного подумав, он отыскал под кроватью свой старый железный совок, с помощью которого когда-то возводил в песочнице огромные замки с башнями и галереями. Пихнул его в карман.
Вышел из подъезда и, опасливо поглядывая вверх, на окна своей квартиры, подошел к мусорным бакам. В ближайшем из них, прямо сверху, на куче картофельных очистков, лежал большой рогожный куль, откуда торчали собачьи лапы, словно перемазанные застывшей черной краской. Пушков, кряхтя, вытащил куль и, сгибаясь набок от тяжести, побежал.
Собаку он закопал в ближних посадках. На первый урок опоздал, схлопотал замечание в дневник. Вечером мать отходила его ремнем. Била без всякой жалости, куда придется.
— Мне не нужен сын-прогульщик! Сын-хулиган! Сын-пьяница!
Отец сидел за кухонным столом и, пристроив маленькое зеркальце к заварному чайнику, аккуратными маникюрными ножничками подравнивал свои усы. Глаза его были напряженно вывернуты, верхняя губа чуть приподнята. Отвлекшись на секунду от своего занятия, он посмотрел на жену укоризненно — но не прямо, а через зеркальце. В ответ она метнула ему такую лютую шаровую молнию гнева, что если бы взгляд пришелся точно глаза в глаза, зрачки отца были бы неминуемо расплавлены. Но зеркало спасло, даже не треснуло. Отец отложил ножницы и стал тщательно причесываться.
Пушков молчал. С тех пор он всегда молчал, когда мать его била.
Через год отец ушел от них к другой женщине.
После окончания школы Пушков хотел поступать в институт, на архитектурное отделение, но тут мать заболела, слегла. Нужно было ухаживать за ней, и он пошел работать.
Сквозь съехавшие очки Пушков смотрел на заточку, торчащую в середине его живота. Обыкновенный, ребристый железный прут. Кто бы мог подумать, что найдется идиот, который не пожалеет времени и сил подготовить его (наверно, долго обтачивал, от усердия высунув язык), а потом, не испытывая ни жалости, ни сомнений, возьмет да и сунет в живот человеку… Видно, давно уж он, отморозок безбашенный, хотел так сделать, да случая подходящего все не было, и тут вдруг опа — Пушков! За бабу вступился, жизнь свою на кон поставил. Ну — на тебе тогда, получай…
— Эй, тетка, стой!
Женщина, сгорбившись еще больше, ускорила шаг. Место темное, безлюдное… но нет, оказалось, люди тут есть. Сидели добрые люди и поджидали именно ее — одинокую, слабую, боящуюся даже голову поднять, им в глаза посмотреть…
— Стой, тетка!
Да не такая уж и тетка. Пушков ее еще в автобусе приметил: вполне молодая и очень даже симпатичная бабеночка, стройненькая такая… Может, чуточку худоватая даже, кто-то назвал бы ее и костлявой; зато вот коса из-под шапки — толстая, русая… Пушкову такие нравились. И она, между прочим, его тоже выцепила взглядом в толпе, отметила особым прищуром ресниц… Пушков аж вспотел: неужели?..
Короткая юбка, темные чулки…
Вышли они вместе, и дальше им было в одну сторону. Сразу заговорить он не решился, потопал следом, держа в поле зрения ее красивую белую куртку и белые сапожки и надеясь только на счастливый случай. Например, она уронит сумочку, а он, мгновенно оказавшись рядом, подаст, предупредительно улыбнувшись. И тут она обратит внимание, какие умные у него глаза, какая приятная улыбка… «Как вас зовут?» — «Максим. А вас?» Дальше фантазировать он слегка затруднялся — пока еще не знал, как ему хочется, чтоб ее звали.
Или выйдут из темноты обкуренные отморозки, а он…
Так и шел за ней, воображая себя ее тайным провожатым, рыцарем в ночи.
И тут отморозки. Как по заказу.
«Из двух возможных путей выбирай тот, что ведет к смерти», — рекомендует кодекс самурая. Пушков эту рекомендацию помнил хорошо, японская книжка всегда лежала в его ранце.
Но теперь, умирая, он чувствовал, что выбирать ему совсем не надо — все и так происходит как бы само собой, без участия его воли: ведь железный прут, торчащий из середины живота, нарушил деятельность внутренних органов его тела. Каких именно органов, Пушков не знал — он раньше ими совсем не интересовался, только жил с их помощью. А вот теперь с их помощью умирал. Впрочем, что уж тут особо сложного, подумал он: один орган отказывается работать, это вызывает паралич другого… и дальше, по цепочке. Внутри его живота, вокруг торчащего железного прута уже запустилась сложная реакция отключения тела от жизни. Пушков пытался объяснить себе, как же это так случилось, что вот он умирает, но понять из этих объяснений ничего было нельзя. Да и нужно ли что-то объяснять? Он свое сделал. Теперь его дело было — ждать, когда все кончится, и знать, что все кончится очень скоро. Тело не спрашивало у него разрешения на смерть.
А Пушкову было как-то даже все равно… или не все равно?
Одно он твердо знал, твердо чувствовал: в этом умирании соблюдается некий незыблемый порядок, который не может быть нарушен и отменен просто так. Была во всем этом какая-то особая торжественная серьезность… и даже оправдание того, что случилось прежде и чему он сам был причиной.
Этим вполне можно гордиться, подумал он. Раньше он был какой-то неполный, словно в нем не хватало одной очень важной детали… а вот теперь все детали на месте. Последний недостающий фрагмент головоломки пришел к нему в виде острого железного прута.
Пушков вдруг преисполнился умиротворения.
Теперь он настоящий!
Он лежал на первозданно-белом снегу, из раны в его животе текла спокойная кровь. Снег таял, смешиваясь с кровью. Кровь остывала на снегу. Тихо и сумрачно было вокруг, ни души.
Пушков смотрел в низкое, быстро темнеющее небо и руками сжимал свой омертвелый живот. Он почти не чувствовал боли. Словно кто-то отодвинул боль в сторону, сжалившись над ним…
Баба повыла возле него немного, а потом убежала звать на помощь.
— Я скоро! Вы потерпите?
— Конечно, — кивнул он, холодно блеснув на нее снизу очками и пытаясь мужественно улыбнуться.
Она убежала.
Нет, ничего у нее не выйдет, подумал он. Далеко, людей не дозовешься, телефоны-автоматы не действуют — шпана давным-давно все трубки пообрывала. На подъездах — замки, домофоны, попроси открыть дверь — пошлют к черту. Нет шансов.
Вот так. Соблюдет он кодекс самурая, и теперь лежит он, умирая.
«Воистину храбр тот, кто смерть встречает с улыбкой. Таких храбрецов мало, они редки.»
Все-таки он чего-то ждал.
Ему вспомнилось, как в детстве он однажды играл с приятелем в посадках и случайно распорол себе ногу. Распорол глубоко, сразу весь залился, перепачкался кровью. Конец брюкам, подумал он растерянно. Мать убьет… Он тогда стоял, не соображая, что ему делать, а приятель тоже остолбенел, глядя на кровь, да вдруг, закатив глаза, хлопнулся в обморок… Тут сразу и стало ясно, как поступать: Максим взвалил приятеля на плечи и двинулся в сторону дома.
Во дворе он появился уже совсем обессиленный, и из разодранной ноги по-прежнему текло. Впереди него бежали и выли собаки, на этот шум выглянул из окон весь дом, а потом показалась и мать. «Еп-пон- ский бог!» То-то досталось ему тогда — за все хорошее…
— Не трогайте ее! — крикнул Пушков парням. Крикнул, словно плюнул в них, еще и головой размахнувшись для дальности плевка. Его толстые губы были в этот момент обиженно выпячены вперед, а руки висели вдоль тела, как плети. Потешная вязаная шапочка налезала ему сверху на очки, на груди висел простой, грубо сшитый брезентовый ранец. Во защитничек, во спаситель…
