Красиво, но сколько времени прошло… Не хотелось ей теперь растить картошку и вообще что бы то ни было, когда все можно без хлопот купить в магазине. Не желала она таскать навоз и воду, и уж особенно не хотелось ей сытно кормить комаров по ночам.
Но мужу отказать не могла. Ведь Павлуша такой с ней добрый да ласковый.
И они приобрели участок.
Павел позвал нескольких мужиков с работы, они за два дня сладили отличную крышу, покрыв ее толем. Теперь было где спрятаться от дождя. Это вдохновило Павла на дальнейшие подвиги. Он приволок и установил дверь, врезал замок и недели две после ходил вокруг довольный и счастливый. Его дом, его и ничей больше! Он был тут полновластный хозяин. Павел несколько раз на дню закрывался в доме на замок, стоял посередине комнаты, сжимая в руке остро наточенный топор и обводя глазами окружающее пространство. Чутко прислушивался к малейшему шороху и скрипу… Эта поза была ему самому непонятной: то ли решал, что делать по дому дальше — строил планы; то ли во всеоружии ждал незваных гостей. Он словно томился в предчувствии опасных событий, в которых ему самому-то уже не доведется участвовать.
Его деда раскулачили в двадцатых. Однажды ночью подъехали добрые люди в форме, с револьверами и готовой подводой. Это были односельчане-голодранцы, не умевшие и не хотевшие работать. У новой власти они почему-то были в особой милости. Парни схватили топоры, но бабка так заголосила, что дед, на нее глядя, только бровью повел, велел — бросьте. Перебьют всех из револьверов прямо здесь, как курей. А так, может, еще спасемся… Эх, и никто на помощь ведь не придет, тоскливо вздохнул дед, люди сидят по домам, дрожат и ждут. Хоть бы в колокол ударили, может, нехристи эти испугаются да сбегут или вообще исчезнут, бессмысленные…
Зря надеялся. Погрузили его со всем семейством и отправили на станцию, потом куда-то в Сибирь, где дед и сгинул безвестно, а его огромное справное имущество растащили. Из большой семьи Силантьевых на родине остался лишь Егор, будущий отец Павла — его успели предупредить, когда он шел из соседней деревни от зазнобы. Так Егор и мыкался по чужим углам, несколько лет старался не попадаться на глаза начальничкам… Только после войны, вернувшись на родину полным кавалером ордена Славы, он смог почувствовать себя более или менее полноправным человеком, женился, родил детей — и Павлу, старшему своему, рассказал все как есть, а тот запомнил накрепко.
Павел уехал в город; когда он уже работал бригадиром, ему не раз предлагали вступать в партию. Он только смущенно и упорно отказывался — не чувствую себя достойным — и из-за этого имел даже неприятности с руководящими идеологическими товарищами. Потому остался всего лишь бригадиром, но уж тут крепко был на своем месте, не сковырнуть.
Иногда, обняв Веру за плечи, он водил ее по участку и показывал: вот здесь мы пробьем скважину, чтобы пить чистую воду, здесь поставим баню, здесь выкопаем яму для компоста… а тут высадим яблони, представляешь, какая красота будет весной, когда они зацветут? Лицо Павла при этом светилось вдохновенным счастьем, Вера такого лица у него и не видывала, и хоть сама-то не понимала, что же такого хорошего в яме для компоста, но согласно кивала и неопределенно улыбалась, скрестив руки на груди. Она любила мужа, своего Павлушу. Правда, на даче он запрещал называть себя так, тут он был Павел Егорович, по крайней мере Павел, а в городе как угодно, даже еще по дороге в город снова превращался в ручного Павлушу. Однако все эти деревенские хлопоты вызывали у нее подспудную тревогу.
Здоровье Павла было неплохим, во всяком случае, он ни на что особенно не жаловался. А ведь в его возрасте, и даже еще раньше, начинаются всякие болячки, это Вера знала хорошо. Сердце, желудок, суставы… В депо она насмотрелась всякого. Большинство мужиков не дотягивало и до пенсии, что-то совсем не хотели они жить на белом свете. Кого водка убивала, кого работа, кого что… Или, если дотянул, буквально годика через два смотришь — опять нету мужичка, висит только на стене траурное объявление с фотографией: дескать, так и так, преставился бедняга, приходите поминать, люди добрые. Какое-то словно поветрие косило их; видать, решали зря небо не коптить, и бабы под старость оставались бедовать одни. Хорошо, если у кого дети взрослые, помогают, ну а нет? Страшно.
У Веры никаких излишеств Павел себе не позволял, пил редко, вел себя солидно. Вот только с дачей этой, думала она, завязался зря, сидел бы лучше дома, смотрел телевизор. Нет, мотался туда каждый свободный день, чего-то там копал, рубил, стучал молотком. Все спешил. И высшим счастьем в жизни для него было поехать на дачу, заняться делами. Он еще дня за три до выходных начинал мечтать: вот поеду… сделаю то-то и то-то… а потом еще чего-нибудь… вот поеду…
Перемены на участке Вере были очень заметны, потому что довольно часто в выходные она предпочитала посидеть дома с какой-нибудь умной книжкой, вместо того чтобы месить грязь на огороде. Иногда так приедет, посмотрит — откуда что взялось? Вот уже и щитовая терраса к дому пристроена, и труба торчит (печку где-то раздобыл, установил), и тропинки проложены аккуратные, посыпанные чистым песком… Да, муж ее на все руки был мастер, и проблем для него не существовало. Любая деревенская работа была ему откуда-то знакома, а если не знал чего, то с легкостью перенимал у людей, в этом деле опытных.
Павел часто оставался там ночевать, путь неблизкий, да и на транспорт что зря тратиться? Вера скучала по нему в такие дни, тревожилась, и, собравшись с силами, наутро все-таки ехала на дачу, имея в авоське судок с нажаренными котлетами и вареными яйцами.
Муж обычно бывал занят какой-нибудь работой, но, завидев Веру, бросал все, шел к ней, неловко обнимал, отнимал сумку, бормотал что-то вроде: «Ну вот… зачем такую даль тащилась… я тут и сам не пропаду… отдыхай, ведь завтра на работу…» и чуть не плакал от нежности. А иногда и плакал в самом деле — тайком, уйдя в дальний угол.
Баня у него обычно бывала уже натоплена, и они вместе шли париться.
Вера телом была еще крепка и статна, даже некоторые из молодых женщин ей завидовали. Ну а чего ж, детей не вынашивала, не выкармливала. Муж с удовольствием смотрел, как в предбаннике она раздевалась и быстро прошмыгивала в парилку, прикрыв наготу руками. Павлу это страшно нравилось, а еще больше нравилось, когда она просила его отвернуться. Он усмехался, басовито кашлял, но и не думал отворачиваться, чем страшно смущал Веру, а потом шел следом с вениками наизготовку, чувствуя в теле приятную истому.
Через несколько лет Силантьевы обустроили свою дачу, не до конца, конечно, а так, почти. До конца-то все разве сделаешь. Павел прикидывал, что работы впереди еще ой-ой сколько.
Но оказалось, ошибался он. Его труды и дни на земле были сочтены.
Как-то по весне, вскопав особенно длинную и широкую гряду под картошку, он устало выпрямился, опершись на лопату. Минут десять стоял неподвижно, крепко задумавшись, ни на что вокруг не обращая внимания. А может, просто слушал соловья, выдававшего нежные, сказочные трели в ближайшем кусте. Потом, оставив лопату немым восклицательным знаком торчать посреди гряды, он прошел в дом, где Вера уже собрала поесть и как раз заваривала чай из первых смородиновых листьев.
Павел тяжело опустился на табуретку и прилег грудью на стол. Вытянул перед собой руки и в такой странной позиции сидел некоторое время. Потом позвал тихо:
— Вера-а…
Жена не услышала его в трех шагах, так тих был его голос.
— Вера… слышишь…
Наконец она оторвалась от заварника и посмотрела в его сторону. Павел сидел за столом и плакал, беззвучно и так горько, что ей в первую секунду стало даже смешно (вот расселся старик и ревет чего-то), а после просто страшно, хоть беги из дома вон.
— Все, Вера… отработался, — сказал Павел, глотая соленые слезы, текущие ему прямо в рот. — Умру сейчас.
— Ты что! — взвизгнула Вера. — Ты что такое говоришь, Павлуша! Ты меня не пугай, пожалуйста!
