— Что ты за сволочь! — заорал я. — Я ж тебя щас изувечу! Раздевайся!
— А кровь из ушей не пойдет? — спросил он и тут же повалился от моего удара. Я пнул его, лежащего, под зад.
— Вставай, раздевайся. Я не шучу. Пять минут тебе даю, потом просто буду бить. Раздевайся и ложись спать. Я уже ничего от тебя не хочу, только ложись, чтобы тебя не было слышно. Ну! Время пошло.
Я сел рядом на подставку для обуви и стал ждать, глядя, как он ползает по полу. Время шло. Терпения у меня больше не было. Он исчерпал все мои запасы.
— Два года — это очень много. Хватит любому. Я терпел, но мне это надоело. Я тебе говорю серьезно, я буду тебя сейчас бить. Пусть я буду Хам, но ты не Ной. Лучше делай, что тебе говорят.
Конечно, он и пальцем не шевельнул.
Но в глубине души мне этого даже хотелось.
— Ты не понимаешь, когда с тобой говорят по-человечески. Ты любишь, когда на тебя орут. Любишь мучить мать. Тебе это очень нравится, я знаю. Ты думаешь, что ты тут хозяин и можешь делать что угодно и вести себя как угодно? Ошибаешься. Осталась одна минута.
Ноль внимания.
Очень хорошо.
Я дождался времени. Поднял его, посадил на полу лицом к себе.
— Последний раз говорю: раздевайся и иди спать.
Он ткнул мне в лицо кукиш и мерзко ухмыльнулся.
Я примерился и изо всей силы ударил его в глаз. Отца отбросило на подставку, ботинки повалились лавиной. Он согнулся и закрыл лицо руками, как боксер, ушедший в глухую защиту. Я отодрал от лица его руки и дал ему во второй глаз.
— Будешь ходить с фонарями. Пусть над тобой люди смеются.
Сбросил его на пол. Отбил ему ногами всю задницу. Несколько раз пнул по ребрам. Нахлопал по щекам, по лысине. Для меня всегда было невозможно бить человека в лицо. Теперь я нарушил табу. Смущало только, что объектом приложения оказался родной отец. Это уже какое-то двойное табу. Тем лучше, давно пора снять все запреты, я и так слишком многого себе не позволял.
В этом был какой-то дикий азарт.
Отец давно уже пытался найти угол, где я не мог бы его достать, он кричал мне: «Садист!» и глухо кашлял.
— Садист? — переспросил я. — А ты не садист? Ты нас мучил два года. Сам виноват. Теперь получай. Я из-за тебя становлюсь зверем. Зверь кусается, когда его загоняют в угол. Ты меня загнал. Ну и не обессудь.
И продолжал бить его.
Я даже не слышал звонка. Мать открыла дверь своим ключом и бросилась отрывать меня от отца.
— Что ты делаешь? — кричала она. — Он ведь отец тебе!
— Уйди. Он должен получить свое.
— Я тебя убью, — прохрипел отец с пола.
— Отойди от него! — плакала мать. — Дайте ж вы мне отдохнуть, дайте пожить спокойно! Мало мне родителей, беспомощных стариков, так еще вы здесь будете!.. Ненавижу! Ненавижу всех!
Лицо ее в эту минуту стало почти отвратительным. А ведь когда-то она была настоящей красавицей. Она стояла, крепко сжав кулаки и потрясая ими, и действительно ненавидела нас обоих — меня не меньше, чем отца. Маленькая несчастная женщина.
— Я-то чем виноват?! — взбеленился я. — Он лопает, а ненавидишь ты, значит, и меня тоже?! Ты же сама себя убиваешь, терпя его!
Я кричал. Мутное безумие подступало все ближе. Я чувствовал, что надо остановиться, иначе будет плохо всем.
Я пнул отца напоследок, что было сил. Не знаю, куда попал. Ушел и заперся в своей комнате. Слышал, как мать долго плакала, а отец тяжело ворочался на полу и что-то хрипло обещал, грозил пойти в прокуратуру, засадить меня, а не то зарезать ночью…
Долго не мог уснуть.
Постепенно в доме установилась странная, непривычная тишина. Стоял сумрак. Не включали телевизор, не зажигали свет. Мать с компрессом на голове лежала на своем диване и стонала. Отец лежал на другом диване и тоже стонал. Я у себя в комнате мучился совестью и одновременно злился из-за этого. Прошло не более часа, и вот я уже его жалею, уже говорю себе, что не надо было так, что можно было помягче… А если он умрет? Я представил себе, как он лежит в гробу… Нет, не мог представить. Воображение словно заклинивало. Опять табу. Зато представил, как экспертиза находит синяки и ушибы, констатирует причину — удар по голове тупым тяжелым предметом… Я надолго покидаю родные места. У нас климат холодный, там еще холоднее. Бррр… И самое главное, что я в этом вовсе не виноват. Меня вынудили нарушить этот запрет, вынудили долгой изнурительной пыткой. Мне обоих жалко: и мать, и отца. Так самому что ли повеситься? Для них это еще хуже.
Я смотрел в потолок и страстно размышлял, как бы это мне сделать всех людей счастливыми. Много ли надо для счастья? Кому как. Мне хватило бы и того, чтобы отец не пил. У него три года назад был инфаркт, как раз когда я был в армии, он еле ходил тогда, но как только оправился, началось… Бросил курить, зато пить начал, как сумасшедший. И я даже, кажется, понимаю почему. Вроде бы перестал он быть главой семьи, ослабел, разжирел, сидя на пенсии… Потом вернулся на завод, стал зарабатывать, но от водки это не спасло. Как только я ни пытался его переубедить, я же себя считал большим интеллектуалом… Пробовал говорить с ним, когда он бывал трезв. Но трезвый-то он вполне нормальный, веселый и добрый, мой отец, который раньше был самым большим и сильным человеком на свете. Он не верил, когда я рассказывал ему про его пьяные выходки, да и кто же, в самом деле, мог поверить такому? Что он, алкоголик?
Тогда я принялся стыдить его каждый раз, как он тянулся к бутылке. Он не мог выпить ни глотка без моей проповеди. Но, кажется, эти проповеди были ему вместо закуски, потому что он слушал и пил с еще большим удовольствием.
Тогда я стал отнимать и прятать водку. Тащил его деньги из карманов, понимая, что проигрываю по всем статьям. Обидно было знать такое, а еще то, что мы могли бы заново обставить квартиру на деньги, которые он пропил.
Но поскольку ничего не помогло, я потерял сегодня всякое терпение. Мать с каждым днем выглядела хуже и хуже. Я сходил с ума от жалости и ненависти.
Утром была суббота. Я еще в полусне услышал, как мать плачет на кухне. Пошел туда посмотреть.
Он сидел на табуретке возле плиты, в одних трусах, весь в синяках и ссадинах. Дрожал коленями, кашлял и сплевывал мокроту в газетный кулек. Оба глаза его заплыли огромными черными фонарями. Точно как я и рассчитывал. Посмотрим теперь, что ты скажешь на заводе своим друзьям. Сын избил! Небось, придумает выгодную для себя историю, как возвращался домой с бутылкой, и подошли трое — закурить. А он ведь не курит теперь. Ну и вот результат. Правда, он одному тоже врезал, да ведь против троих не попрешь…
А я потом пущу слух, как было дело. Шепну уборщице, тете Гале — и завтра весь завод будет над ним потешаться. Проходу не дадут. Может, хоть это проймет его… Да вряд ли.
Он поднял на меня взгляд. Я думал, испепелит.
— Ну что, изуродовал отца? Доволен?
Фигу.
Мне показалось даже, что он именно этого и хотел.
Ему нравилась роль страдальца. Всегда нравилась. Он обожал делать все наперекор, чтобы в воздухе висела ругань. Казалось, он ею питается. Питается чужим раздражением. Невосстанавливающимися нервными клетками.
Я подошел, взял его за подбородок, повернул влево-вправо.
— Чистая работа.
— А ты еще вот тут посмотри, — глумливо протянул он, поворачиваясь другим боком. Весь бок его был синий. Я внутренне содрогнулся. Переборщил. Но он сам виноват, оправдываться не собираюсь.
— Мать, ну налей, — канючил он прерванную моим появлением арию. — Ведь помру.
— Помирай, — устало сказала мать. — Нам лучше.
— А на что жить-то будешь, дура? Сдохнете ведь без меня с голоду.
Это, я знал, он опять хочет вывести меня из равновесия. Как будто вчерашнего ему показалось мало. К счастью, я уже эту тактику изучил. Если начну объяснять, что я зарабатываю не меньше, он будет только смеяться и говорить «Нет!» со своей излюбленной мерзкой усмешкой. И доказать ему ничего нельзя, потому что он и так все знает, но не это ему нужно.
