— В конце концов, он же его дедушка! Как можно ненавидеть собственного родного внука? — недоумевал отец. После недолгого молчания он печально произнес: — Ведь у нашего Ханни больше никого нет, дорогая Конни, никого!

Помню, отец был высоким и сильным, но туберкулез превратил его в слабого и немощного, а тоска по умершей любимой жене и сознание того, что он не сможет вырастить собственного ребенка, постоянно разрывали его сердце.

Думая, наверное, что их никто не слышит, родители тихо продолжали перешептываться.

— Зак, — говорила мать. — Что еще ты можешь сделать? Здесь никого не осталось, кто мог бы нам помочь.

И однажды ночью, это было уже незадолго до смерти мамы, отца словно вдруг осенило.

— Дело в другом, Конни! Если бы у меня в свое время хватило ума держать язык за зубами, он никогда бы не узнал то, что известно мне...

— Ты был очень разгневан в тот момент, Зак, и, наверное, не думал, что говоришь.

— Да я просто кипел от злости, но, понимаю, меня это не оправдывает. Я очень расстроился из-за Фелипе. Он молчал, он никому ничего не сказал тогда, но все равно он был убит. Я уверен — убит! Подумай только, как мог человек свалиться с утеса, мимо которого проходил сотни раз и ночью и днем, и в шторм и в ветер. А тогда ночь была лунная, дорога хорошо просматривалась, да и Фелипе всегда был очень осторожен. Что ни говори, а это было самое настоящее убийство. Только убийство!..

— Знаю, дорогой! Мой отец очень жестокий человек, но...

— Его обуяла гордыня, Конни, — в нетерпении перебил отец. — Знатность и родовитость сделали его властным и честолюбивым. Конечно, таких, как твой отец, немало. Это все представители старинных испанских семей. Дело в том, что в Калифорнии первые поселенцы были в основном солдатами или обыкновенными погонщиками скота. И те, кто появились позже, ни за что не желали объединяться с первопроходцами, презирали их... В мире, в котором живет твой отец, Конни, не принято, чтобы мужчина работал: он обязан только уметь сидеть верхом на лошади. Но те, с кем свела меня жизнь, всегда уважали людей, которые сами зарабатывают себе на хлеб, своими собственными руками. Помнишь, когда я встретил тебя, я ведь был простым моряком, хотя мой отец — капитан корабля, кем и я намеревался стать... Человек, подобный мне, не смеет и обратиться к таким, как твой отец, пока их сиятельство сами случайно не соизволят заметить. Но и тогда такой, как я, должен стоять со шляпой в руках и низко опущенной головой. И уж совсем худо, что я англичанин-протестант. Я и теперь, Конни, даже представить себе не могу, как это я осмелился первым заговорить с тобой.

Хотя моя мать и отвечала очень тихо, я все же расслышал ее едва раздающийся в ночи шепот.

— Я очень хотела и ждала этого. Ты мне нравился, ты был так красив, что даже моя тетя Елена считала...

— Да, а после этого трое помощников твоего батюшки прискакали и пригрозили, если я еще когда-нибудь осмелюсь заговорить с тобой, они до смерти изобьют меня палками.

— Я слышала об этом, Зак, — горестно вздохнула мама.

— Что мне оставалось?.. Я ответил, что они бравые парни, однако, если будут продолжать угрожать, мне будет очень жаль, что они погибнут такими молодыми.

— Я слышала и об этом! Слышала, как они разговаривали между собой. Мы, женщины, не привыкли много говорить, но зато умеем слушать, и мало, что проходит мимо наших ушей. Они были тогда восхищены твоим ответом. Помню, как один из них даже не удержался от похвалы: "Вот это настоящий мужчина!.. "

После этих слов разговор надолго смолк, потом отец едва слышно спросил:

— Конни, а Фелипе знал?

— Да... да, думаю, да! Какая еще может быть причина? Фелипе такой хороший старик, и мне все время кажется, что он все еще с нами.

— Что же произошло той ночью? Что?..

Ответа не последовало. Лежа в темноте с открытыми глазами, превратившись в слух, я заранее знал, что продолжения разговора не последует. Так было каждый раз: едва задавался этот вопрос, как наступала тишина: моя мать молчала.

Что же это была за смертельная тайна, которую она так боялась открыть даже отцу?

Разглашения чего опасался мой дед?..

Рано утром, как и обещал Фарлей, мы выехали на запад. Сначала наш фургон быстро катился по пыльной дороге, будто спешащий невесть куда одинокий путник. Но к концу дня, с тех пор как на пути появились первые следы лавы, мы стали передвигаться только ночью.

И костер теперь разжигали лишь днем, да и то ненадолго, лишь для того, чтобы приготовить обед или сварить кофе. Пока светило солнце, люди спали, отдыхали и лошади. Стоянки, как и обещал перед отъездом хозяин, были заранее тщательно выбраны, и на отдыхе мы чувствовали себя в безопасности, скрытые от посторонних глаз. Оба наших сопровождающих дежурили по очереди. Я сразу же познакомился с ними.

Джакоб Финней, худой жилистый парень родом из Северной Джорджии, казалось, никогда не улыбался, но обладал своеобразным чувством юмора.

— Я добываю для себя еду с тех самых пор, когда был еще зеленым лягушонком. Даже мяса не ел, пока не научился охотиться.

Джакобу, по его словам, было двадцать лет, но выглядел он значительно старше.

— Наш старик умер, оставив нам с Эмби ферму, но Эмби собирался жениться. Ферма не могла прокормить нас всех, поэтому мне пришлось уйти. Жена Эмби была из нетчей. Слыхал о таких? Они не похожи на индейцев. Поклоняются солнцу. Они враждовали с французами из Луизианы, потому что те насмехались над их обрядами. Из-за этого они и ушли, часть из них отправилась в горы, где наш Эмби и встретил свою жену. Она была из рода вождей племени, одной из Солнц, как их все называли. Славная женщина! Высокая, стройная и необыкновенно красивая. Ну, Эмби-то тоже был хорош собой, большой, сильный и к книжкам пристрастился, не то что я. Меня всегда тянуло в леса да дальние страны, а он все время, бывало, сидит и что-то читает... И так, я тебе скажу, хорошо им было вдвоем, что я постоянно чувствовал себя лишним. Ну, я и сказал: мол, ухаживайте за фермой и землей, — а сам подался на запад... Знаешь, пришлось мне несколько раз столкнуться и с индейцами. Как-то однажды, помню, было нас всего двадцать против их двух сотен. Нами тогда командовал Карнес. Ну и задали же мы им жару!..

Второй сопровождающий, Келсо, выглядел намного старше Джакоба: его темно-рыжие волосы были заметно тронуты сединой. Келсо уже дважды сопровождал фургоны до Сан-Франциско, был ветераном двух или трех боев с кайовами и команчами.

Мы неуклонно продвигались под покровом ночи на запад, внимательно вглядываясь в горизонт. Перед рассветом фургон останавливался. Днем, как я уже говорил, мы спали, играли в карты и ждали наступления темноты, которая несла с собой долгожданную прохладу и спасение от невыносимой жары.

Когда ехали, почти не разговаривали. Отец, прежде очень общительный, с каждым днем, видел я, все более углублялся в себя и, бывало, за день не произносил ни слова. Может быть, это явилось результатом его неважного самочувствия, а может, что-то иное, что по мере нашего приближения к Калифорнии настойчиво беспокоило его и внушало тревогу.

Однажды во время короткого отдыха, который мы нередко давали лошадям, Джакоб Финней подъехал ко мне, предложил:

— Хочешь, сынок, прокатиться верхом, а заодно поможешь мне разглядеть следы индейцев.

Один из пассажиров возразил:

— Не пугали бы вы ребенка!..

— Нет, сэр, — ответил я. — Мне не страшно... Хочу сказать, я не из трусливых! — Так не хотелось выглядеть перед посторонними маленьким мальчиком, который всего на свете боится, хотя сердце мое, признаюсь, сильно тогда забилось.

Финней посадил меня перед собой на седло.

— Мы не должны разговаривать, — поставил он условие. — Будем только слушать. Договорились?.. Индейцы обычно спят по ночам, но иногда как раз в это время возвращаются на свои стоянки. И нам нужно обнаружить их раньше, чем они нас.

— Тогда мы сразимся с ними! — Я чуть не задохнулся от восторга.