Возбужденный вдыханием кислорода, доктор положительно не мог оставаться на месте. Андре и Фрике теперь спокойно переваривали доставшуюся им бурду, но не чувствовали, чтобы их клонило ко сну. И вдруг всем троим пришла одна и та же мысль.

Эти трое людей, еще сутки тому назад не знавшие друг друга, вдруг стали близкими друзьями, и судьбы их отныне были тесно связаны между собой.

Оба молодых француза, которые рискнули своей жизнью ради других, отлично знали, еще отправляясь на розыски доктора, что эта экспедиция будет сопряжена с большим риском, но тем не менее решились участвовать в ней, и благодаря сильному желанию спасти человека, которого один из них совсем не знал, а другой едва был знаком, оба привязались к нему еще раньше, чем узнали его, в силу того нравственного закона, который заставляет нас любить того, кому мы оказываем услугу.

Что же касается доктора, то он не мог не полюбить этих двух молодых людей, которые, рискуя своей собственной жизнью, решились разыскивать его.

— Кроме всего того, перспектива быть съеденными вместе чрезвычайно способствует сближению людей между собой! — с видом мудреца заявил Фрике.

Так как им всем троим не хотелось спать, то они стали беседовать. Естественно, они прежде всего хотели немного ознакомиться друг с другом, узнать что-нибудь один о другом.

Англичане, конечно, торжественно представились бы друг другу с перечислением всех своих титулов и званий, но трое французов просто стали рассказывать один другому наиболее интересные эпизоды из своей жизни.

Желание узнать, благодаря какой странной случайности трое соотечественников очутились здесь, под экватором, было вполне понятно.

Присутствие Андре, главного управляющего и совладельца большой фактории в Аданлинанланго, было до известной степени естественно. Присутствие здесь доктора, состоящего на службе при штабе морской пехоты в Габоне, также объяснялось само собой. Но благодаря каким обстоятельствам очутился здесь Фрике, этот маленький воробушек с парижских тротуаров, Фрике, принесший сюда на своих ногах родную пыль парижского предместья?!

Вот что прежде всего хотели знать оба его новых приятеля, и мальчуган не заставил себя долго упрашивать.

— Моя история незатейлива. Ни отца, ни матери я не знал. Я даже не помню, чтобы когда-нибудь носил другое имя, чем Фрике. Меня, вероятно, и окрестили так потому, может быть, что я и с виду походил на моего сородича воробушка, которых мы в Париже называем «фрике».

Мне кажется, что я пробудился, то есть начал сознавать себя и окружающее, в возрасте шести или семи лет, в убогой лавчонке старьевщика дядюшки Шникманна, торговавшего всякого рода мужской и женской одеждой.

Пространство в восемь квадратных футов на нас двоих, да и то еще вечно загроможденное всяким старым хламом и бесчисленными стоптанными, продранными, изношенными сапогами и башмаками, служило мне жилищем, и здесь протекало мое раннее детство. Незавидная это была жизнь!

Не то чтобы дядюшка Шникманн был особенно злой и жестокий человек, нет, он, в сущности, был не хуже всякого другого. Но он, к несчастью, слишком часто заглядывал на дно рюмки, и тогда пинки и толчки сыпались градом. Я молча подставлял спину или отправлялся разносить купленное старье покупателям.

Я считался маленьким приказчиком этого торгового дома. Правда, жалованье мое было невелико. Я работал из-за куска хлеба, а что касается питья, то как раз напротив нашей лавчонки помешался городской фильтр с питьевой водой. Кроме того, мне иногда перепадало несколько су чаевых и я спешил превратить их в сосиски или колбасу.

Когда мне некому было относить покупки, я распарывал старую обувь, обчищал ее и подготавливал для работы хозяину, который ее чинил и приводил в надлежащий вид, и сколько я пораспарывал этих обносок, одному Богу известно!..

Так продолжалось несколько лет. Но вот я сошелся с товарищами, такими же бездомными ребятишками, как я, которых встречал на улице. Мы собирались иногда по двое-трое, подбирали на панели окурки, играли иногда украдкой в бабки и пробки во дворе дворца.

— Какого дворца? — спросил Андре.

— Какого? Пале-Руаяля, конечно! И даже время от времени я стал привыкать выпивать рюмку перно с приятелем с выигрыша!

О, нельзя сказать, что я был совсем примерным мальчиком. Далеко нет. Мало-помалу я стал распевать уличные песни, что слышал от приятелей, начал корчить рожи прохожим и переругиваться с извозчиками, словом, вырос маленьким негодяем.

Но что вы хотите! Ведь у меня не было ни отца, ни матери, ни семьи. Не было даже и старой бабушки, которую я любил бы всей душой, которая приохотила бы меня к труду и хоть изредка приласкала бы меня… Все это так меня волнует, что у меня туман стоит в глазах и я готов заплакать.

И вдруг Фрике разразился слезами, которые так контрастировали с его вечной беспечной веселостью и шумным смехом, что невольно глубоко тронули его новых приятелей, как доказательство чувствительности и доброты ребячьего сердца, отзывчивого на всякую ласку. И это еще более расположило слушавших в его пользу.

Оба старших товарища поспешили к нему и дружески пожали его руку.

— Милый мой маленький дружок, — сказал доктор ласковым, растроганным голосом, — я уже стар, мне почти пятьдесят лет, у меня никогда не было детей, но я успел уже полюбить тебя, как сына. Кроме шуток, ты славный мальчуган и молодчина каких мало!

— А что касается меня, — проговорил Андре, — то я смотрю на тебя, Фрике, как на настоящего друга, как на брата, если ты этого хочешь!

— Вот что я тебе скажу, Фрике, — продолжал доктор. — Если я не богат, то, во всяком случае, и не беден. У меня вполне обеспеченная жизнь, и когда мы вернемся во Францию, то ты останешься со мной. Я дам тебе возможность честно зарабатывать себе хлеб, и мы будем вместе работать и вместе отдыхать!

— Да, если только нас вместе не посадят на вертел! — засмеялся неисправимый весельчак: он и плакал, и смеялся в одно и то же время, и горячо пожимал руки обоим своим друзьям.

— Какая, однако, удача, что я попал сюда, к этим неграм! — продолжал он. — Теперь я приобрел и семью, и друзей! И я, со своей стороны, от души полюбил вас обоих… Право, у меня стало на душе тепло после того, что вы оба мне сейчас сказали.

— Ну а теперь продолжай нам рассказывать свою историю, — сказал доктор.

— Видите ли, мне еще никто никогда не говорил таких теплых слов, а потому, сами понимаете, на радостях я не мог не потерять на время голову. Впрочем, не бойтесь: теперь все опять пойдет своим порядком. Хотя то, что мне еще остается сказать, не особенно интересно… Но раз вы желаете знать… то мое дело подчиниться вашему желанию… Итак, я говорил, что находился у дядюшки Шникманна. И вот однажды я должен был получить за него деньги…

Здесь рассказчик, видимо, чувствуя какую-то неловкость, замялся и в смущении потупился, но затем, сделав над собой усилие, решительно продолжал:

— Ну… все одно… надо вам знать всю правду… так вот, я эти деньги присвоил и сбежал… Я никогда не прошу себе низкого поступка; я и сейчас еще краснею, что совершил его: сумма была невелика… пять-шесть франков, не больше, но они не давали мне покоя… ни днем ни ночью не мог я забыться, так меня тяготил этот мерзкий поступок… Нет, что ни говори, а я никому не посоветую поступать таким образом… Это слишком мучительно стыдно… слишком гадко, и я ни за что на свете не решился бы повторить что-нибудь подобное еще раз…

После этого я мотался повсюду, скитался тут и там, отпирал дверцы экипажей на улице, служил привратником у лож в небольших частных театрах, подмастерьем у каменщиков, статистом в Шато-д'Ор, продавал контрамарки, дрожал зимой в тоненькой куртке и потел летом в теплом суконном пиджаке, кормил зверей в зоологическом саду, продавал венки из сухой иммортели для могил у кладбищенских ворот, предлагал прохожим карточки знаменитостей и проволочные головоломки, разносил объявления и раздавал на улицах проспекты, выкрикивал журналы и газеты и, наконец, поступил к цирковому гимнасту Пацу, и это было лучшее время. Здесь я научился твердо стоять на ногах, давать в нос концом сапога в случае надобности детине шести футов роста, делать умопомрачительные сальто-мортале, перекувыркиваться через голову и ходить колесом, а главное — я хорошо изучил все приемы французского бокса.