Страшная битва под экватором. — Схватка белых и чернокожих. — Знакомство между челюстями крокодилов и зубами людоедов. — Мужество юного парижанина. — Бесполезное самопожертвование. — Шах и мат. — На расстоянии 1200 миль от предместья Сент-Антуан. — «Хижина дяди Тома». — Соотечественник тощий и почти голый.

— Ко мне!.. — позвал рулевой сдавленным голосом, не выпуская из рук руля, — его мертвой хваткой сжали за горло крючковатые пальцы чернокожего туземца. — Ко мне! — крикнул рулевой еще раз, хотя глаза его готовы были выкатиться из орбит, и все лицо посинело от натуги.

— Крепись, дружище!.. Бегу!..

И рулевой, теряя сознание, видит сквозь туман, заволакивающий его глаза, как небольшого роста парнишка, неизвестно откуда взявшийся, одним прыжком кидается к нему. Холодное дуло револьвера слегка коснулось его уха. Раздался выстрел.

Пальцы вокруг горла рулевого разом разжались, и черная голова разлетелась вдребезги от одиннадцатимиллиметровой пули. Опасный враг, взобравшийся по штурвальной цепи на палубу, с плеском падает в воду; его сразу же подхватывает крокодил и увлекает в заросли реки.

— Спасибо тебе, Фрике, — говорит рулевой Пьер, судорожно вдыхая в себя воздух.

— Ну, есть за что, старина? Ведь и ты не останешься у меня в долгу! Не правда ли?.. Не бойся… Добрая будет схватка, вот увидишь!

Фрике был прав.

На палубе нарядного парового шлюпа, с трудом продвигавшегося вверх по течению реки Огоуэ, было действительно жарко, нестерпимо жарко.

Несмотря на свою превосходную машину, поршни которой работали с быстротой пульса лихорадочного больного, судно двигалось медленно среди стремнин и порогов. Дым вырывался из трубы густыми клубами; винт бешено работал, а пары клокотали в котлах, со свистом и ревом вырываясь из клапанов и заволакивая все кругом белым туманом.

Под девятым градусом восточной долготы, под экватором, члены экипажа, без сомнения, были бы очень рады глотку ледяной воды или доброму опахалу. Но ни один из двадцати человек, казалось, не думал теперь об этих усладах цивилизованной жизни, об отсутствии которых позволительно было сожалеть даже и не заправским сибаритам.

Все они, вооружившись банниками, револьверами или топорами, с напряженным вниманием беспокойно следили за действиями чернокожих туземцев, рассыпавшихся по обеим сторонам реки.

Командовавший шлюпом мичман, отправленный с совершенно миролюбивым поручением адмирала, находившегося в Габоне, получил предписание стрелять по туземцам лишь в случае крайней необходимости.

К сожалению, все попытки примирения оказались безуспешными, и оставалось или вернуться назад, или пробивать себе путь силой. Но «отступать» — термин, незнакомый для моряков, а потому весь экипаж в полной боевой готовности был на палубе и ждал только начала боя.

В данный момент экипаж шлюпа находился в самом сердце вражеской страны, окруженный дикими осиебами, этими жестокими и беспощадными людоедами, которых в 1874 году посетили, подвергая себя страшной опасности, незабвенный маркиз де Компьеж и его отважный спутник Альфред Марш.

Коварное нападение, которому только что подвергся рулевой Пьер, показывало, что кроткими мерами нельзя было ничего достигнуть.

Убитый туземец, до этого коварно подплывший к судну вместе с другими и видя, что белые ничего не предпринимают против них, наивно решил, что их преступные намерения вполне осуществимы; осмелев, нападавшие взобрались по штурвальной цепи на палубу шлюпа. Каково же было их разочарование, когда они вдруг поняли свою ошибку и с громкими криками кинулись врассыпную вплавь.

Оставшиеся же на берегу туземцы, озлобленные неудачей своих соратников, открыли по матросам судна оглушительный, но беспорядочный огонь, от которого последние не сочли даже нужным укрыться за бортом. Действительно, после громкого залпа из плохих кремневых ружей, купленных туземцами у торгашей, в результате получилось очень много дыма и шума, а больше решительно ничего.

Однако, видя, что множество туземцев растянулось на всем протяжении берега, молодой командир шлюпа приказал зарядить небольшую пушку на носовой части своего судна, рассчитывая нагнать страху на чернокожих.

— Готово? — спросил он.

— Все готово, командир! — отозвался старший канонир.

— Хорошо! — И командир отошел в сторону.

Между тем молодой гардемарин, исполнявший обязанности помощника командира или старшего офицера, оживленно беседовал с рослым матросом по имени Ивон, который, небрежно опершись на свой банник, безучастно смотрел на приближающихся туземцев.

— Не в обиду будет сказано, неужели это те самые черномазые черти, которые сцапали две недели тому назад нашего доктора?

— Да, думаю, они!

— Но как это могло случиться, что доктор, старый моряк, вдруг дал себя изловить этим тощим трескам?!

— Как тебе известно, он отправился собирать растения и не вернулся… Теперь нас послали разыскивать его. Но где он находится, мы и сами не знаем…

— Да, странная, надо сказать, фантазия для такого ученого человека: вдруг вздумал собирать травы для того лишь, чтобы наполнить ими свои жестянки… И вы думаете, господин офицер, что все эти черные обезьяны — людоеды? — спросил Ивон, чувствуя благосклонное отношение к нему молодого гардемарина.

— Увы, друг мой, я очень опасаюсь за безопасность нашего бедного доктора!

— Ах, господин офицер, этого нечего опасаться: ведь наш доктор так худ и, вероятно, должен быть очень жестким!

В ответ на эту шутку молодой офицер только улыбнулся, но ничего не сказал.

Еще минут пять шлюп продолжал двигаться к порогам, пенящимся и бурлящим вдали, как настоящий водопад. Впереди, не более как на расстоянии километра, путь пересекала черная полоса. С помощью подзорной трубы можно было хорошо различить ряд черных пирог, выстроившихся бок о бок сплошной стеной, подобно понтонам, на которые не успели еще настлать мост.

Длинный канат из крепких лиан, прикрепленный к древесным стволам на двух берегах, удерживал пироги в желаемом порядке, несмотря на течение. И справа и слева двигались другие пироги, сопровождавшие шлюп на почтительном расстоянии.

— Громы небесные! Немало на этот раз просыплется гороха! — проворчал старый боцман, ловко заправляя за щеку огромную порцию табака.

И вдруг все как-то разом стихло, только одна машина хрипела и как будто давилась глухим, отрывистым кашлем. Вслед за этой минутной тишиной воздух огласился самой ужасной какофонией, какую только могут издать человеческие гортани. Казалось, будто все звери, живущие на африканском материке, слили здесь свои голоса в общий бешеный рев.

По этому сигналу пироги, выстроившиеся впереди, направились по течению навстречу шлюпу, тогда как следовавшие за ним образовывали сплошную линию, которая должна была отрезать судну путь к отступлению. Таким образом, европейцы очутились между двух огней.

— Ну, теперь не до шуток, детки! — пробормотал боцман, не переставая жевать свой табак.

В мгновение ока белые были окружены со всех сторон.

— Открыть огонь! — проревел голос молодого командира.

И весь шлюп осветился огнем, словно кратер вулкана. К треску ружейных и револьверных выстрелов присоединился резкий звук пушки, рассыпавшей свои снаряды веером во все стороны. Две-три пироги затонули, а находившиеся на них туземцы были убиты.

Скоро река стала окрашиваться кровью; на воде среди обломков пирог виднелись черные тела, частью уже бездыханные, частью еще корчащиеся в невыразимых предсмертных муках.

Кольцо неприятеля вокруг шлюпа все сужалось, хотя нападающие почти не отвечали на огонь: на их стороне был численный перевес, и они, вероятно, решили взять судно на абордаж. Несмотря на то что митральеза беспрерывно трещала, а стволы ружей раскалились от беспрестанных выстрелов, враги медленно, но неуклонно приближались.