Но Фрике, которого уже, вероятно, давно узнали читатели, был так же бодр и свеж, как и в начале поединка. Даже на обычно бледных щеках его не было ни следа румянца, ясные глаза горели веселым возбуждением, а сморщенный нос и вздернутая губа придавали сходство с рассерженной кошкой.

Весь экипаж притих. Все затаили дыхание.

Маленький негритенок побледнел настолько, что даже губы его побелели, и, сложив умоляющим жестом руки, казалось, оцепенел от страха.

Немец после целого ряда ложных выпадов и взмахов, призвав на помощь все свое искусство, хотел наконец нанести страшный удар своему противнику. Но в тот момент, когда его клинок с зловещим свистом и быстротой молнии, казалось, уже падал на голову мальчика, тот поднял свой палаш над головой навстречу падающему клинку, согнувшись было под тяжестью удара, но моментально оправившись, он кинулся вперед на гиганта, выставив вперед конец палаша. Два страшных крика одновременно огласили воздух: один сиплый, глухой, точно задавленный, другой — звонкий, пронзительный. И два человеческих тела разом грузно упали на палубу, доски которой тотчас же окрасились кровью.

Громкое «ура!» огласило воздух: это экипаж приветствовал окончание поединка…

Во все время этой ужасной сцены командир «Джорджа Вашингтона» сидел, запершись в своей каюте.

Ему было, вероятно, лет тридцать пять. Это был человек высокого роста, стройный, с правильными, энергичными чертами лица. Черная, как смоль, борода обрамляла его матовое лицо, на которое даже загар и морские ветры не смогли наложить своей печати.

Выражение лица, с закругленным подбородком, как у римских императоров, и с плотно сжатыми губами, свидетельствовало о непреклонной воле, а голубые глаза смягчали это выражение, которое минутами граничило с жестокостью.

Он, казалось, весь состоял из контрастов. Какая была его национальность, многие затруднились бы определить. Он прекрасно говорил по-французски, и требовалось очень внимательное и привычное ухо, чтобы уловить не столько в его выговоре, сколько в интонации легкий акцент креолов Луизианы.

Он также владел в совершенстве английским языком, и впоследствии мы увидим, что он был отличный лингвист.

Сидя за столом, заваленным бумагами, командир был погружен в невеселые мысли. Казалось, все его существо возмущалось против чего-то, и горькая усмешка кривила рот каждый раз, когда его взгляд падал на большой конверт с красной печатью, вскрыть который как будто не решалась его рука.

Эта красная печать производила на него впечатление пятна крови.

Как вообще все люди, обреченные на частое одиночество, он говорил сам с собой:

— Неужели призрак прошлого всегда будет преследовать меня, и одно преступление будет влечь за собой другое, и так без конца?! Неужели необходимо, чтобы и без того уже столь тяжелая цепь, привязывающая меня к жизни, стала еще тяжелее? Нет, это уж слишком! Можно подумать, что все на свете сговорились, чтобы вечно напоминать мне о моем бесчестье… Все! Даже этот мальчик, который теперь, быть может, станет покойником там, наверху…

«Какой страшный урок!.. У него есть знамя! Есть национальная эмблема, которую он любит и чтит… и то, что называется честью, заставляет усиленно биться его сердце!

Да, и я был когда-то таким, и у меня была вера во все прекрасное, как у него и у этого Андре, благородная натура которого мне и по сей час, несмотря ни на что, глубоко симпатична. Но все эти „люди чести“ как будто нарочно сговорились заставлять меня еще глубже, еще мучительнее сознавать свое падение и свой позор.

Довольно! Надо с этим покончить! Пустить себе пулю в лоб?! Минута — и череп разлетится на куски, и все будет кончено… Затем вечное, полное забвение, вечная нирвана!..

Смелей!.. Ах, да разве я боюсь смерти?»

Он схватил револьвер и приставил дуло ко лбу, собираясь уже нажать на курок, как вдруг взгляд его случайно упал на детский портрет прелестной девочки лет десяти, улыбавшейся ему из золотой рамки.

Он выпустил оружие из рук и страстно воскликнул:

— Мэдж, дочь моя! Дорогая моя маленькая Мэдж!.. Моя смерть была бы твоим позором! Прости меня, дитя мое!.. Я не имею права сбросить с себя бремя жизни. Они, эти негодяи, тобою держат меня в руках! Но пусть так! Пусть бесчестье твоего отца навсегда останется неизвестным, только бы ты была счастлива, хотя бы этой страшной ценой.

Да, только для того, чтобы спасти твою драгоценную жизнь и счастье, я стал тем, что есть… Быть может, было бы лучше, если бы ты умерла, бедное дитя… Но есть жертвы, которые свыше человеческих сил.

Но довольно! Я, кажется, расчувствовался. Что бы сказали про меня эти ребята, там, наверху, если бы теперь увидели меня! «Вы разнервничались, мой милейший… Вам надо лечиться… Вы хороший, опытный моряк, но всем своим умом вы обязаны вашим учителям, вашим хозяевам! Да, у вас есть грозные и ужасные хозяева!.. Ну, так что же?! Я к вашим услугам, господа!» — закончил он, и лицо его с изумительной быстротой приняло вновь обычное, беспощадно-насмешливое выражение.

«Посмотрим, какой у нас сегодня пароль. Какие предстоят дела? Да… еще одна казнь. Этот пароход, который я должен встретить в этих местах, будет, вероятно…»

Он не договорил, взял со стола конверт с красной печатью и ровным, отчетливым голосом прочел надпись на нем: «Командир Флаксхан ознакомится с содержанием этой депеши под 33° южной широты и 45° восточной долготы. Он будет в точности сообразовываться в своих действиях с предписаниями, которые будут заключаться в ней».

— Да, да, мне известна эта формула!

В тот момент, когда он хотел вскрыть пакет, сверху до него донеслось громогласное «ура!» экипажа, приветствовавшее падение двух тел на дощатый настил палубы и заставившее его слегка вздрогнуть.

— Ах да, я и забыл. Надо пойти посмотреть. Этот мальчуган интересует меня. Бедняга… вероятно, он изрублен на куски!

Капитан открыл дверь своей каюты и вышел на палубу. Лицо его было, как всегда, бесстрастно и холодно; ни один мускул не дрогнул при виде ужасного зрелища, представившегося его глазам.

Немец в жесточайших конвульсиях испустил с хрипом последнее дыхание на палубе, залитой кровью, как пол бойни. Палаш мальчугана пронзил его насквозь, пройдя под грудной клеткой — конец его торчал из спины у самого позвоночника.

Фрике, едва держась на ногах, стоял пришибленный и удрученный. Он был обязан своей жизнью исключительно только своей невероятной смелости. Устремившись вперед с силой пушенного мяча в тот момент, когда удар должен был прийтись ему по голове, он проскользнул под палашом немца, причем острие его палаша вонзилось в грудь противника, который сам всей тяжестью своего тела, подавшегося вперед по инерции удара, насадился на оружие маленького француза и повалился на него, увлекая и его с собой.

Умирающего тотчас же подняли на носилки и унесли в лазарет. Врач («Джордж Вашингтон», будучи простым коммерческим судном, тем не менее имел на борту настоящего, сведущего врача-хирурга) только покачал головой при виде раненого и спустя несколько секунд констатировал его смерть.

Десятка два ведер воды, вылитых на палубу, да с десяток усердных швабр в четверть часа уничтожили все следы происшествия. Маленький негритенок и плакал, и смеялся, приплясывая и обнимая Фрике, который по-прежнему оставался удручен, несмотря на веселые приветствия и поздравления всего экипажа.

Голос капитана заставил его вздрогнуть.

— Ну что же, мальчуган? Что означает этот мрачный вид?

— Капитан, — отозвался глухим голосом молодой матрос, — ведь я убил человека!

— Вы убили человека? Ну так что из того? Ведь вы, черт возьми, не для того, полагаю, дрались, чтобы разводить сантименты… Вы — лихой парень и как следует распороли брюхо Фрицу! Ведь вы у нас были прикомандированным, а теперь я делаю вас матросом первого разряда! Ну а теперь пусть все веселятся!.. Сегодня выдать всем двойную порцию джина!