Когда мы вошли, Энгардт потушила в пепельнице окурок и приветливо нам улыбнулась. Старосельцев в тот же миг совершенно неуловимо изменился, и стало понятно, что он просто умирает по Елизавете, но пытается скрыть это даже от самого себя. Он деловито познакомил нас, и Энгардт тут же сказала:

– Я вас помню, Маша, мы вас снимали на месте убийства… – и безошибочно назвала фамилию покойника, а также дату нашей встречи. Я ей мысленно поаплодировала. Но после этого Энгардт взялась нас разочаровывать. – К сожалению, в компьютере действительно ничего нет. Там информация хранится два дня, потом стирается.

– А откуда вы ее получаете?

– Например, от платных агентств эта информация поступает по сетям Релкома.

– Кого?

– Ну, это что-то типа провайдерской фирмы, предоставляющей посреднические услуги.

– Понятно, – сказала я, хотя на самом деле ничего было не понятно. – А если кто-то позвонил и сообщил интересную новость?

– Такое бывает, – кивнула Энгардт. – Звонки принимают редакторы на телефоне.

– А куда записывают? – приставала я.

– На бумажки, – пожала плечами Елизавета. – Которые потом выкидывают.

– Ну хорошо, – не сдавалась я, – вы в программе сообщаете новость…

– Я? – переспросила Елизавета.

– Ты, ты, – кивнул Старосельцев.

– Если я сижу в кадре, то я просто озвучиваю материал, который кто-то готовил.

– А если ваши операторы выезжают на место и снимают, а потом репортаж идет в эфир?

– И что?

– Можно же установить, кто их туда послал?

– В принципе можно, – усмехнулась Елизавета, берясь за новую сигарету. – И я даже пыталась это сделать.

– И что же? – хором спросили мы со Старосельцевым.

– Выезжал на набережную оператор Васечкин, репортаж был Скачкова. – Елизавета замолчала.

– Лиза, не томи, – взмолился Старосельцев.

– Васечкин сказал, что задание принес на хвосте Скачков.

– А Скачков? – спросили мы опять хором.

Елизавета легко поднялась с места. Я про себя отметила, что у нее такая осанка, будто она воспитывалась в Смольном институте. И какая-то особая манера вести себя – вроде ничего особенного, но она из тех женщин, которые действуют на окружающих, как наркотик: мужики в их присутствии дуреют, а женщины, как правило, начинают думать что-то типа «а зато я лучше готовлю». Но это я отметила без всякой ревности, просто как факт.

Энгардт направилась к выходу из комнаты и махнула нам рукой, чтобы мы шли за ней. Она привела нас в такую же крохотную комнатенку, заставленную аппаратурой, коробками, заваленную какими-то амбарными книгами. В комнате был полумрак, и я не сразу разглядела человека, уронившего голову на стол. Сначала я ощутила мощные спиртные миазмы, витавшие в атмосфере комнаты; судя по тому, как тяжело вздохнул за моей спиной Старосельцев, он тоже их ощутил.

– Позвольте представить: журналист Андрей Скачков.

Елизавета щелкнула выключателем и зажгла в комнате верхний свет, но журналист Андрей Скачков не шелохнулся, пребывая в тяжком алкогольном сне. Она подошла и потрепала его за плечо. Никакой реакции.

– Но он же проспится? – с надеждой предположила я.

– Проспится, – согласилась Энгардт, – но по опыту могу вам сказать, что проспавшись, он не вспомнит даже, кто его вчера напоил. А уж тем более – кто его третьего дня послал на съемку.

– Что же делать? – спросил Старосельцев.

Елизавета пожала плечами:

– Я же говорила, что у нас практически невозможно найти концы, откуда пошла информация.

Я промолчала, но подумала, что так не бывает. Во-первых, не факт, что Скачков не вспомнит, откуда узнал про похищение жены Масловского. Во-вторых, если порыться в бумажках, на которые редакторы записывают информацию, поступившую по телефону… Но этот вариант мне не подходит: дело еще не возбуждено, проводить обыск и выемку я не могу, просить кого-то разрешить порыться в бумажном мусоре неприлично. Конечно, если бы мне приспичило, я бы нашла способ осмотреть все редакторские записи, вплоть до выброшенных в помойку или валяющихся в туалете. А тут – что я буду колотиться, доказывая факт преступления, если самим заинтересованным людям уже ничего не надо? Масловский мне сказал, что его жена рядом с ним. Даже если его банковский счет облегчился на пару сотен тысяч баксов, выплаченных похитителям, – мне-то что до этого? Хотя пока нельзя быть уверенной в том, что именно Масловскому ничего не надо от правоохранительных органов; я же не знаю точно, сам ли Масловский говорил со мной по телефону и заверял, что все у него в порядке. И тут я услышала голос Елизаветы Энгардт:

– Маша, я на всякий случай подобрала вам архивные пленки с участием Масловского, он у нас снимался несколько раз и в новостях фигурировал.

– Лиза, спасибо вам большое! – Я в искреннем порыве благодарности прижала руки к груди. – Когда их можно посмотреть?

– Хоть сейчас.

И мы под руководством Елизаветы, кинув прощальный взгляд на бездыханное тело журналиста Скачкова, проследовали в третью комнату, где нам включили монитор, и на нем появились кадры с топливным магнатом Артемием Масловским. Я смотрела на хорошо одетого молодого мужчину, властного и решительного – это было видно невооруженным глазом, обладающего харизмой и потому убедительного, что бы он ни говорил. Я видела его на фоне автозаправок с логотипом «Горячая Россия» и мысленно задала себе вопрос – не собирался ли он баллотироваться в президенты, уж больно его рекламная кампания была неоднозначной и больше говорила о его политических амбициях, нежели о простом коммерческом интересе. А может, это просто сила его личности выплескивалась за рамки рекламного слогана и заставляла воспринимать клип на тему «Покупайте бензин Масловского» как «Голосуйте за президента Масловского…» А вот рядом с ним мелькнула мадам Масловская, экс-«мисс Санкт-Петербург», известная топ-модель, правда, сейчас я уже не могла вспомнить, стала она топ-моделью до брака с Масловским или ее модельная карьера явилась закономерным последствием карьеры матримониальной. Рядом с мужем она смотрелась простенько, как хорошенькая кукла, вешалка для немыслимо дорогих тряпок, призванная лишний раз подтвердить благосостояние клана Масловских.

– Кличка Барби, – прозвучал рядом со мной голос Елизаветы, словно отвечая на мои мысли. – Красивая, но глупенькая. В наших кругах прославилась тем, что на вопрос моего коллеги, каковы ее литературные вкусы, ответила, что любит стихи. А когда ее попросили назвать любимые стихи, сказала – «Мастер и Маргарита».

Старосельцев хихикнул, но не преминул заметить:

– Очень красивая женщина.

Было совершенно ясно, что он мог бы обойтись без этой реплики, но ему хотелось позлить Елизавету. Она же не преминула купиться на эту приманку:

– Маша, – обратилась она ко мне нежнейшим голоском, – вам случалось сталкиваться с моделями?

– Случалось, – кивнула я, припомнив одну незаурядную женщину в моей практике, известную модель, которая оказалась извращенкой и циничной убийцей.

– Ну и как впечатления? – Естественно, Елизавета задала этот вопрос не для того, чтобы послушать мои впечатления, а чтобы высказать свои.

– Неоднозначные, – уклонилась я от прямого ответа.

– Хочу вам сказать, – заговорила Елизавета, глядя на меня, но адресуясь явно к Старосельцеву, – что мозги моделям противопоказаны. Вот вы смогли бы сидеть по несколько часов с одним и тем же выражением лица, пока вас накрасят и завьют для подиума?

«Черт его знает», – подумала я и на всякий случай промолчала, но моего ответа и не требовалось.

– Ну, мозги для женщины вообще не самое главное из субпродуктов, – вступил Старосельцев, и у меня аж зубы свело, как неудачно он это сделал. Не надо было ему этого говорить, но было уже поздно. Началась битва не на жизнь, а на смерть, из чего я заключила, что и Энгардт к Старосельцеву неравнодушна.

– Конечно, – язвительно запела Энгардт, – самое главное из субпродуктов – это вымя…

А дальше последовала непереводимая игра слов и взглядов, воспроизводить которую бессмысленно. Поминались имена Маго Д'Артуа, Жанны Д'Арк, Елизаветы Английской и других великих феминисток прошлого и настоящего, с одной стороны, и Ивана Грозного, Людовика-Солнце, Стеньки Разина, Петра Первого и других государственных деятелей, ни в грош не ставивших женщин как полноценных членов общества, но вовсю эксплуатировавших их способности, с другой стороны.