Он сел в кресло и прислонил голову с поредевшими волосами к спинке. Лучио держал в руке конверт с зарплатой и раздумывал, остаться или уйти.
— Итак, как идут дела? — спросил у него отец.
— Как всегда, — ответила я.
— Джорджи а, сколько раз я должен тебе говорить, чтобы в офисе ты была в костюме, в жакете и брюках?
— Я забыла жакет дома.
В горле у меня все пересохло, и, хотя во рту не было аспиратора для отдэса слюны, ощущение такое, что я сижу у стоматолога. Отец принялся тараторить об упадке западной жизни, а Спазимо вежливо внимал ему.
Я включила принтер, он прервал свой монолог и произнес «Ты поправилась. Тебе надо походить в спортивный зал, позаниматься на тренажерах».
Мне хотелось ответить ему, что я не такая, как его сыщики из американских детективных романов, которые встают на рассвете и бегают по берегу океана.
— Именно в восьмидесятых годах от идеологии не осталось и следа, — снова завелся он.
Спазимо неохотно согласился.
Отец встал и, подойдя к шкафу с картотекой, начал выдвигать ящики.
Он забыл, что бутылка с анисовым ликером стоит в тумбе письменного стола Я наблюдала, как он ломал себе голову и нес чепуху, чтобы скрыть истинную цель своего прихода.
Я тоже встала.
— Надо же, у тебя ширинка почти у самых колен, — произнес он.
— Сейчас так модно, фельдфебель, — пришел мне на помощь Спазимо.
Двадцать семь лет назад волосы моей матери были золотистого цвета, она собирала их сзади и скрепляла заколкой.
В сорок четыре года она была красивой женщиной с ясными, близко посаженными глазами и узким лицом; мне достались от нее лишь низкий голос и жалкая часть шикарной груди.
Я услышала крик Ады и, взглянув в окно, увидела синюю мигалку полицейской машины и красную — машины «скорой помощи». За ними стоял без видимых вмятин «Рено» серого цвета, а мою мать едва можно было узнать. Мне было двенадцать лет, но я уже чувствовала себя развалиной, как рассыпающийся на части автомобиль. Ты умираешь с тем, кто умирает, и требуется время, чтобы воскреснуть.
Фульвио Кантини нервно подергивал ногой, щеки покрылись красными пятнами, а у рта показались глубокие складки.
— Папа, у меня нет времени сидеть здесь и беседовать, да и Спазимо надо работать.
— Расследуешь дело?
— И не одно.
— Работа продвигается хорошо?
— Думаю, да.
— Нет ничего хуже, чем делить шкуру неубитого медведя.
Я бросила взгляд на Лучио в надежде, что он поддержит меня. Напрасно: его больше беспокоило, как бы еще угодить старшему фельдфебелю.
— Не говори гоп, пока не перепрыгнешь. До тех пор, пока дела идут… — После чего, схватив сумку и куртку, я указала на третий ящик письменного стола, бросив на ходу: «Бутылка там» — и вышла.
Мне хотелось колотить машину ногами, но вместо этого я забралась в нее и опустила голову на руль, стараясь успокоить нервы. Потом повернула ключ зажигания и наугад, без цели, поехала, просто чтобы расслабиться. Вокруг — реальные улицы, реальные люди, реальные деревья, но мне мерещилось совсем другое.
Я вижу отца, который отводит меня в сторону и произносит вполголоса: «Я сказал Аде, что мама попала в аварию. Ты меньше, но вся в меня… ты сильная…»
Я вижу сидящую за пианино Аду, она поворачивается ко мне и говорит:« Ты знаешь, что у мамы был другой мужчина?»
После смерти Ады наш бывший двухэтажный дом был продан, и я до сих пор стараюсь по возможности не проезжать мимо него. Когда мне случается бывать в тех краях, я увеличиваю скорость и не смотрю на бары, магазины и тысячи других вещей из моей прошлой жизни. Наш дом был большой и обставлен просто и с удобством. Иногда по утрам, когда шел дождь, моя мать ставила на полную громкость пластинки с песнями Бреля и Ферре и слушала. Отец никогда не разрешал завести собаку, кошку или красную рыбку. Он говорил, что животные умирают раньше нас и что, когда они уходят, остается боль.
Без пятнадцати одиннадцать я сидела в машине на стоянке у ресторана «Ла Луччола» и следила за синьорой Комолли и ее любовником, устроившимися за своим обычным столиком. Я выкурила уже десятую сигарету «Кэмел» за день, размышляя совершенно о посторонних вещах, когда в окно машины со стороны пассажира кто-то постучал.
Худющая, андрогинного вида девушка без разрешения забралась в машину, на вид ей было не больше восемнадцати, и все в ней говорило о ее принадлежности к готам: угловатое лицо, короткие черные волосы, одежда и макияж из восьмидесятых годов.
— Чего тебе нужно? — встревоженно спросила я.
Она указала на сидевшую за застекленной рамой окна ресторана женщину. Потом подняла украшенную чуть ли не двадцатью позвякивающими браслетами тонкую, как спичку, руку, и произнесла:
— Я ее дочь.
Мне потребовалась минута, чтобы внести в память эту информацию и расслабиться.
— Тебя послал твой отец?
— Нет, он не знает, что я здесь.
Голос у нее, несмотря на крутой вид, был звонким и юным.
— Ты сама начала следить за своей матерью?
Она закурила «Филипп Моррис экстра-лайт».
— Боже, эта история продолжается уже два года.
— Значит, тебе известно все…
Она удивленно посмотрела на меня:
— Я считала тебя умнее.
— Прости, ты меня знаешь?
— Я тебя уже несколько раз видела… с тех пор как мой отец тебя ангажировал…
— Ангажировал? Мы же не на телевидении.
Я опустила стекло, чтобы проветрить салон машины.
— Мне жаль, что твоя мать…
— Моего отца интересуют только деньги, — прервала она меня. — А тот, — кивнула она в сторону любовника матери, — компаньон папы. Теперь ему будет проще послать их обоих к чертовой Л1атери.
Любовники вышли из ресторана, и девчушка, чтобы ее не заметили, спряталась за приборный щиток. Фотографий у меня достаточно, подумала я, и убрала камеру «Никон» в чехол. Подождав, когда тронется их «Мерседес», я последовала за ним.
— Как ты сюда добралась? — спросила я.
— На такси.
Мне стало неловко.
— Куда тебя отвезти?
— Куда едешь ты, туда и мне. Меня зовут Гайа, фамилию ты знаешь, — произнесла она.
— Послушай, Гайа, у меня есть срочные дела.
— Ладно, тогда высади меня у Чертозы.
Естественно, что я спрошу, почему она хочет, чтобы ее отвезли на кладбище.
— Извини, зачем тебе туда?
— Знаешь Байрона? Он проводил там время. Разговаривал с могильщиками. У него на столе всегда стоял череп для вдохновения…
Она сидела, держа спину прямо, а ладони на коленях, с насмешливым выражением отвергнутого и чуждого всему происходящему человека. Должно быть, она сумасшедшая, но она мне нравится.
— Конечно, Байрон… ты что, хочешь быть писательницей? — громко спросила я, словно рассуждая сама с собой.
— Не знаю. Когда я была маленькой, всегда писала небольшие рассказы на трех страницах. Один был о семье, в которой все умирали, но самый прекрасный назывался «Корри и ее собака»: Корри утонула, пытаясь спасти тонущую собаку. У меня умирали все персонажи, не знаю почему.
Я задумчиво почесала лоб, вспомнив, что Ингеборг Бахман, моя любимая писательница, говорила что писательство — это одиночество, уединение и неудовлетворенность.
— Знаешь что, я угощу тебя чем-нибудь, а потом отвезу домой.
Остановив машину у крошечного бара, больше похожего на кафе-молочную, мы вошли. Я взяла с маленькой витринной стойки пирожное с кремом и принялась с жадностью есть.
— Ты ничего не будешь? — спросила я у нее.
Она стояла, упершись спиной в холодильную камеру с мороженым.
— Я никогда не ем.
— Даже кока-колу не пьешь?
Она отрицательно покачала головой, не спуская с меня глаз.
— А я обожаю поесть, — подразнила я.
— Это видно.
— А, понятно, не хочешь потолстеть.
— Не совсем так. Не хочу жить.
Если верно, что ничто не происходит случайно, моя тоска, которая не оставляла меня вот уже несколько дней, достигла на этой холмистой площадке, где я припарковала свой «Ситроен», своего пика. Я подумала, что вид Болоньи сверху и немного болтовни пойдут ей на пользу, однако дочь инженера Комолли выудила одну из моих кассет с песнями Луиджи Тенко и вставила в магнитолу.
