Милые мои, меня уж просканировали вдоль и поперек и при этом ничего не обнаружили. Но жаловаться мне не хотелось. Они и так скоро сделают все известные им анализы и успокоятся. А еще мне порой кажется, что они попросту считают меня выдумщицей.

Я открыла глаза пошире и поглядела на этого мальчика: на чудные голубые глазки (совсем такие же, как у его отца) и на раздвоенный подбородок.

— Просто будь добр к моей Фредди, — сказала я, — это все, что мне нужно. Она у меня отличная девочка.

— Да, мэм. Я знаю, — сказал он и похлопал меня по руке. За его спиной виднелась залитая солнцем палата. И тут он нагнулся поближе ко мне: — Я ведь всегда ее любил, вы же знаете.

— Знаю.

— Сегодня вечером я к ней зайду.

— Обязательно зайди. — Голос у меня стал совсем слабым и как-то попискивал, а в горле слегка щекотало. — И будь добр, скажи ей, чтоб она захватила мне свежую ночнушку.

— Да, мэм. — Он встал со стула. — До завтра.

— До свидания, — сказала я.

Всю свою жизнь я поступала как черепаха: все, что не могла унести на себе, бросала как ненужное. Я не хранила ни поваренных книг, ни стеклянных зверюшек, ни модных тряпок. Теперь мне стало понятно почему: я ведь и так волочила за собой непосильный груз: Джексона, Минерву, Джо-Нелл, Сэма, свою неудавшуюся карьеру. Но самой тяжелой ношей была моя безудержная тревога: я не могла ни расслабиться, ни довериться, ни смириться с этой постоянной нервозностью. Порой мне казалось, что я живу в разгар военных действий, на которых мне ни за что не добыть ни пленников, ни трофеев. Я видела, что Элинор тоже бьется на передовой, уже вконец измученная схваткой. Она — крайний случай безотчетной тревоги. Должно быть, это передалось нам по наследству, как ямочки на щеках. Только склонность к панике была вмятиной в наших душах.

Не знаю почему, но я вдруг позвонила в Дьюи. Мистер Эспай ответил на четвертый по счету звонок. Он рассказал, что на заливе Томалес разыгрался шторм и все побережье усеяно ракушками. Я буквально видела, как он сидит в гостиной, а рядом с ним — окна с частыми переплетами, в которые вставлены крошечные квадратики старинного стекла, оплывшего и деформированного.

— Сэм рассказывает мне о твоих делах, — сказал он, — говорит, твоя сестра поправляется.

— Да, но теперь в больницу попала моя бабушка. Помните, я рассказывала вам про Минерву?

— Ну разумеется. Грустно слышать, что она заболела. Позавчера я разговаривал с Сэмом, но он об этом умолчал.

— Он просто не знает, мы с ним еще не говорили. — Я закусила палец. — Там, в Мексике, просто ужасная связь.

— О да, — согласился он, — это точно.

— Что ж, надеюсь, шторм скоро утихнет.

— Что-то не так? — спросил он. — У тебя какой-то странный голос, моя милая.

— Да нет, все в порядке. — Я прижала два пальца к переносице, но слезы все равно полились и намочили мне пальцы. Когда я повесила трубку, мне вспомнился рассказ о том, как миссис Эспай ненавидела Дьюи. По словам Сэма, она считала, что живет словно в ссылке. Ближайшим «большим» городом была Петалума, а дорогу в Сан-Франциско постоянно закрывали из-за оползней. Она родилась в Фениксе, где дождей почти не бывает и цветы можно сажать даже в феврале. Климат Дьюи ее, по-видимому, не устраивал. Лишь в конце августа — начале сентября туман там рассеивается и устанавливается теплая и ясная погода. Но это лишь короткая передышка. Вскоре заряжают зимние дожди, словно побережью просто необходим хороший душ, что-то вроде сезонного Крещения.

Пока Элинор принимала ванну, я услыхала, как к дому подъезжает машина. Глядя сквозь планки венецианских жалюзи, я видела, как Джексон едет по мощеной дорожке к самому крыльцу. Он постучал, но я все стояла и думала: стоит ли открыть ему или лучше подождать, пока он уедет? Во мне кипела злоба. Старый коричневый фургон стоял в гараже, и его присутствие выдавало меня с головой (Джексон знал, что Элинор никуда не ездит после наступления темноты). Мне и хотелось его увидеть, и в то же время не хотелось. С Сэмом мы не говорили уже несколько дней. Внезапно я поняла, почему женщины заводят себе любовников. Разочарования копятся, как вода на продавленной крыше, и не успеешь оглянуться, как твой брак превращается в скопище обид.

— Иду-иду, — крикнула я так устало, словно пробежала сквозь длинную галерею комнат. Я открыла дверь, и холодный ветер раздул мою ночную рубашку. Точнее говоря, рубашку Элинор, скроенную из светло-желтой фланели и с вышитыми цыплятами на груди.

— Да ты уже в ночной сорочке. — Он оглядел меня и улыбнулся.

— Самого модного фасона, — ответила я и проделала пируэт. Закончив кружиться, я объявила: — Элинор принимает ванну.

— Так я не вовремя? — огорчился он.

— Смотря для чего. — Я втащила его в коридор и захлопнула дверь ногой.

Джо-Нелл частенько приводила домой кавалеров, а потом поила бурбоном и хихикала над всеми их глупыми шутками. Дальше она валила их на пол и сосала им пальцы ног, пока те не начинали вопить. Ужасно нелепое зрелище: взрослые мужики катаются по полу и молят о пощаде. Хорошо хоть они никогда не будили Минерву, не то бы она побежала вниз, споткнулась об меня, рухнула с лестницы и сломала себе шею.

Теперь я подглядывала за Фредди и Джексоном. На кухонном столе, рядом с тостером, стоял магнитофон Джо-Нелл. Песня была безобразная: какой-то зловещий баритон пел про длинноногих женщин и про то, что у них совсем нет сердца. Но Фредди и Джексон его не слушали. Они сидели за столом и попивали горячий чай, а рядом с ними стояла бутылка яблочного бренди. Я мысленно поздравляла себя, что хоть одна из моих сестер может сидеть на стуле, как все нормальные люди. Без проигрывателя, ревущего «Болеро» Равеля, и без оголенных тел, залитых взбитыми сливками.

— Но должен же быть какой-то выход, — говорил Джексон. Он поднял свою чашку и подул так, что чай покрылся рябью. — Ты могла бы жить здесь с марта по ноябрь, а потом лететь в Мексику.

— Вряд ли Сэм согласится.

— Но он же такой продвинутый, — сказал Джексон, — ты, кажется, говорила, что он — вегетарианец.

— Веган.

— Да, точно. Я и забыл. — Он отставил чашку и уставился на нее своими голубыми глазами. — Но есть и другие моря, Фредди. И другие киты.

— Но труд всей моей жизни посвящен серому киту. Я так же не могу от него отказаться, как ты не смог бы оставить педиатрию.

— Может, и смог бы, — сказал он, отпив еще глоточек. — Это предложение?

— Что ты, о таком просить невозможно. — Она протянула руку через стол и сжала его ладонь. — На Западе жизнь как-то… быстрее, что ли?

— Я видел Запад, Фредди. Бывал на медицинских конференциях в Лос-Анджелесе и в Сан-Диего.

— Да ладно! Рафинированные конгрессы в рафинированных отелях — ничего общего с реальной жизнью.

— Так что ты хочешь сказать? Что мне не выжить на Западе? Что я южанин до мозга костей?

— Этого я не говорила.

— Но думала.

— Нет, я…

— А остаться тут ты не можешь?

— Не для меня это все. Я вечно буду не так одета. Буду шарахаться от добропорядочных прихожанок и дам, что каждый день закупаются в Нашвилле. Меня объявят дикаркой и будут то и дело спрашивать, когда я наконец уеду в Калифорнию.

— А тебе-то что? Ты же из тех, кто плюет на чужое мнение. Как Торо.

— Ага. Но Торо уже умер, — вздохнула Фредди.

Магнитофон надрывался, выводя рулады о длинноногих красотках, готовых кувыркаться в постели с утра до вечера. Боже мой! Меня аж стало подташнивать.

— Я думала об этом, — говорила Фредди, — но для того, чтобы остаться, мне пришлось бы измениться. А я не уверена, что смогу.

— Но я не хочу, чтоб ты менялась.

— Нет? — Она подмигнула ему. — Но я же даже не южанка.

— Ты родилась и выросла на Юге. Кто же ты, как не южанка?

— Я выросла на светлых бобах и окороке, на печенье и сорго. Никто из моих предков не принимал участие в Гражданской войне, хотя одного из них едва не убили при Аламо. И, насколько я знаю, ни Прэи, ни Мак-Брумы никогда не владели плантацией и не надевали белых балахонов.