Едва я спустилась на дно в прохладные синие воды за островом Нативидад, недалеко от мыса Эухения, как прямо надо мною возник серый кит, плывший среди бурых водорослей. Массивный, как железнодорожный состав, он несся к густо заросшему дну. Я испугалась, что не успею увернуться, но в самую последнюю секунду кит резко развернулся и прошел чуть выше. Подняв глаза, я увидела сорок футов живой плоти с легкими размером с «фольксваген» и 250-фунтовым сердцем, отбивающим по девять ударов в минуту. Я объездила полмира и видела тысячи китов, но они по-прежнему внушают мне благоговейный ужас, что довольно странно, если учесть мою профессию: ведь я цетолог[1], причем специализируюсь именно по подвиду Eschrichtius gibbosus, то есть по серым китам.

Мой муж, доктор Сэм Эспай, тоже изучает китов, но в ту минуту он был примерно в двадцати футах надо мной и посиживал в лодке со своей белобрысой ассистенткой. Связаться с ним можно было лишь при помощи телепатии, но этому мешало мое глубоко научное мировоззрение. Я родилась в Таллуле, в штате Теннесси, но считаю, что ничуть не похожа на классических южанок — этих домовитых кулинарок, которые чтят память предков и полны суеверий, а также проводят полжизни, валяясь в постели.

Теперь я живу на западном побережье, в маленьком городке Дьюи, к северу от Сан-Франциско. Каждый год в ноябре мы с Сэмом бросаем вызов Калифорнийскому течению и отправляемся в Мексику, на полуостров Нижняя Калифорния. Там, около двадцать восьмой параллели, в лагунах Герреро-Негро и его окрестностей серые киты, как правило, зимуют, спариваются и заводят потомство. Остаток года мы проводим в Дьюи, на овцеводческом ранчо Мэкки, отца Сэма. Обитатели ранчо просто в восторге от наших наблюдений за китами. Они обожают рассказывать туристам, как мы купили и отреставрировали подержанную моторную лодку для ловли тунца, заплатив за нее как за жилой автоприцеп. К тому моменту она уже давно рассыхалась в доках, но все же годилась для плавания, а ее прочный деревянный корпус выглядел точь-в-точь как у старенького минного тральщика Жака-Ива Кусто. Обитатели Дьюи неизменно докладывают об этом туристам, добавляя, что у Джона Уэйна тоже был минный тральщик, за который он расплатился песней и который затем переоборудовал в шикарную яхту. Сэм нарек наше судно «Мисс Фредди», и под восхищенными взглядами горожан я разбила о нос лодки бутылку отличного калифорнийского шампанского.

Кит был так близко, что я отчетливо видела паразитов, облепивших его огромный глаз. Серые киты не обладают слухом, в отличие, например, от зубатых, но этот каким-то образом ощутил мое присутствие. Лишь десятая часть китов у побережья полуострова «ручные» — готовы буквально выискивать человека в лагунах. Подумав, что этот — один из них, я решила подплыть поближе и рассмотреть его. Кит же, почувствовав мое приближение, рванулся вперед, и его гигантский хвостовой плавник пронесся в нескольких дюймах от моего лица. Он ударил по воде с такой силой, что меня выбросило из водорослей, а регулятор выпал у меня изо рта. На мгновение меня ослепили брызнувшие во все стороны пузырьки, и впереди тут же выросла покрытая илом скала. Я еще успела выставить перед собою руки, но избежать столкновения не удалось; врезавшись в камень, я оцарапала лоб, а затем снова вылетела в середину потока. Моя маска, кружась, опускалась в водоросли, но мне было как-то все равно. Скалистый склон справа от меня растаял в сияющей тысячью оттенков синеве.

Тут-то мне и показалось, что я упустила время. В груди начинало теснить, и я с содроганием поняла, что не дышу уже очень долго; отчаянным движением я нащупала регулятор, прижала его ко рту и втянула в себя кислород. Перед моими глазами выдыхаемый воздух рвался кверху в виде крупных сплющенных пузырей. Снизу казалось, что поверхность воды покрыта легкой рябью; посреди солнечного сияния темным пятном маячила наша лодка. Вероятно, именно так выглядит небо, когда умираешь.

Я потрясла головой, чтобы слегка прийти в себя, и вода вокруг забурлила, такая же прохладная и бодрящая, как шампанское, когда пьешь его прямо из бутылки. Передо мной взвилась какая-то красная струйка и стала расползаться в воде, словно кто-то пролил краску. Мне все еще было не по себе, но я тут же поняла, что нахожусь не слишком глубоко, так как уже на глубине двадцати пяти футов перестаешь различать цвета. Первыми пропадают оттенки красного и оранжевого; а когда опускаешься на сто футов, кругом остается один лишь голубой. Я было потянулась к облачку краски, но тут до меня дошло, что это не краска, а кровь.

Любой нормальный аквалангист, даже оглушенный, прекрасно знает, чт́о это означает — кого кровь должна привлечь. «Акулы! — ужаснулась я и развернулась на сто восемьдесят градусов. — О господи, акулы!» Не то чтобы я видела что-то похожее в сумрачной синеве, но в этой мгле могло таиться что угодно. По пути на полуостров мы видели изъеденного тюленя, которого, несомненно, прикончила белая акула. Мне, конечно, приходилось плавать в одной воде с этими хищницами — в основном с тигровыми и с синими, — но только не раненой; ведь акула способна учуять каплю крови даже в тридцати галлонах воды. Стоило только подумать об этом, как я устремилась к поверхности, визжа и выпуская целые фонтаны пузырей.

К тому моменту, как Сэм и его ассистентка Нина ван Хук втащили меня в лодку, я уже только всхлипывала.

— Боже мой, Фредди. Что, черт возьми, стряслось? — Сэм склонился надо мной, вглядываясь в мое лицо. С каким облегчением я увидела его милые миндалевидной формы глаза, голубые с зелеными искорками! Он был острижен еще короче, чем я, а под ярким солнцем Мексики его волосы приобрели оттенок светлого хереса. Я уже открыла рот, собираясь произнести что-то вроде «Слава богу, ты спас меня». Но вместо этого пришлось кинуться к борту и свеситься наружу из-за подступившей дурноты. Что поделаешь, рвота в минуты кризиса — это своего рода семейная болезнь. После смерти мамы нас с сестрами постоянно тошнило. Я вспомнила, как мы с Элинор и Джо-Нелл толпились у клозета, то и дело сталкиваясь головами. Наша бабуля, Минерва Прэй, не унаследовавшая семейный ген регургитации, слегка спасала положение тем, что выдавала нам по эмалированной миске: каждой сестре — особого цвета.

— Слишком глубоко спустилась? — спрашивал Сэм. Стопроцентно деловой вопрос, но мне в нем почудилась искренняя забота. Он обернулся к Нине ван Хук: — Думаешь, могла произойти декомпрессия?

— В этих-то водах? — удивилась Нина. — Скорее уж декомпенсация.

Ее светлые волосы, длиной до плеч, вились мелким бесом почти от самых темно-каштановых корней; на ней была свободная футболка прямо поверх бикини. Лежа на дне лодки, я смотрела на нее снизу вверх. Она была аспиранткой в Скриппсе, моей альма-матер, и ей только что исполнилось двадцать три — на целых шесть лет меньше, чем моей младшей сестренке Джо-Нелл. Мне стало очень грустно. Но в свои тридцати три года я уже не смела закатить истерику ни на лодке, ни где-либо еще.

— Может, она просто перепугалась, — говорила Нина. — Такое бывает.

Я попыталась не смотреть на эту девчонку — ведь, в самом деле, она была еще просто девчонка. Что она знает о жизни? Может, стоило брякнуть какую-нибудь заведомую чушь, вроде: «Да ну, я не струсила, меня покусали. Вот след от укуса. Infectó un mosquito. Comprende?»[2] Но она уже составила свое мнение обо мне. Ну что ж. Я от нее тоже не в восторге. Должно быть, это она пила малиновый лимонад — уж больно миленькая бутылочка. И что у нее за дурацкая манера измерять глубину в километрах?! Американская миля куда удобнее.