Амос прижал ухо к ее грудке. «Сердце бьется», — сказал он и провел рукою по лбу. Руку тут же залило кровью, и я поняла, что лоб у него рассечен. Шрам от этой раны остался потом на всю жизнь.
Мы отнесли ее в дом и положили на кровать. Соседи сновали туда-сюда, подавая нам то тряпку, то таз с водой, а кто-то помчался в город за доктором. Крошка Руфи орала от голода, но у меня вдруг пропало молоко. Какая-то женщина сделала ей соску из куска сахара, и Руфи ожесточенно сосала ее, иногда прерываясь и обиженно хныча. Но мое молоко так и не вернулось.
— Открой глазки, Джози, — твердила я, а Амос гладил меня по плечу. Уже до приезда доктора она перестала дышать, хотя ее сердечко все еще билось. Я услышала, как что-то мечется по комнате, словно маленькая птичка, попавшая в клетку. «Видно, это ее душа, — подумала я, — которая никак не вырвется на волю». Пришлось отворить входную дверь и выпустить бедняжку на свободу.
Так у меня пропала вера. Она иссякла во мне, как иссякло молоко в моих грудях. Господь оказался завистником, отнимавшим моих деток, и поклоняться Ему я больше не желала: не заслужил Он этого. Я так и сказала священнику, прибавив, что Иисус — просто гнусный подонок.
— Не говори так, — зашипел на меня священник. — Если ты проклянешь Его, Он проклянет тебя в ответ.
— Он уже это сделал. — И я посмотрела в его светло-серые глаза, под голыми веками без ресниц. Я знала, что ему меня не понять: ведь у них с женой никогда не было детей.
Но тяжко было не мне одной. Как-то раз в банке «Либерти» Амос услышал, что на мельнице сорго в штате Теннесси требуются рабочие. «Там используют лошадей, — рассказал он, — и перерабатывают по сто двадцать пять галлонов в день». А затем спросил, смогу ли я покинуть Маунт-Олив. «Смогу, — подумала я. — Да, мне надо уехать. Не навсегда, разумеется, и лишь при условии, что Хэтти приглядит за могилами. И что я всегда смогу вернуться назад».
Таллула лежала на краю плоскогорья. Этот городок вырос среди скал и темных расщелин. В тот октябрь леса не раз горели, и в глубоких ущельях еще долго дымились кучи обгоревшей листвы. Печи приходилось топить всю ночь, но воздух все равно был промозглый и какой-то кислый. Иногда по субботам в городке играли скрипачи, и фермеры праздновали выходной, а цепные псы тоскливо глядели на них и, задрав морды, выли. В ноябре, когда фермеры резали хряков, те же самые псы рвали друг другу глотку за порцию свиной ноги.
Я начала понимать, что Юг не всюду одинаков. Он словно поднос с угощением: тут — сладкое желе и сахарные орешки, а там — терпкий морс и кислый пирог с брусникой. Когда в Маунт-Олив случались приезжие, селяне их спрашивали: «Откуда едете? Не зайдете ли в гости?» Когда же незнакомец появлялся в Таллуле, местные глядели на него с опаской и ворчали: «И надолго вы к нам? Обратно-то еще не собираетесь?» Женщинам Теннесси было далеко до техасских, хотя лучше им об этом не говорить. Все эти тихони держались заносчиво и неприветливо, а общались только с собственной родней. Очень быстро я поняла, что и здесь мне одиноко, просто немного по-другому. Порой мне снился Техас, снилось, что я бреду по лугу среди васильков и подсолнухов. Снился наш старый колодец, глубокий и темный, поросший плесенью по углам. Снились зеленеющие под жарким солнцем пастбища и недельные засухи. Снились ведра непроцеженного молока и Хэтти, льющая его сквозь натянутую марлю. Во сне мне чудился аромат яблочного сидра, и я просыпалась вся в поту.
В наш первый снегопад я поднесла малышку Руфи к окну и показала ей густые хлопья, что кружились, точно гусиный пух. Счастливая, что хоть эта крошка уцелела, я готова была вынести и здешний холод, и все прочие невзгоды. Да, я жила за тридевять земель от дома, но почти радовалась этому: надеялась, что хоть здесь-то Господь меня не отыщет.
На следующий день, когда мы с Джо-Нелл пришли в больницу, Хэтти лежала в забытьи и разговаривала с призраками братьев Прэй.
— Посиди-ка со мной, Берл, — говорила она стенке, похлопывая по своей простыне, — да и ты тоже, Амос.
Иногда она препиралась с мамой: «Но, ма, я тоже хочу двойное венчание!», а раз запела колыбельную для Руфи или, может быть, для Джози. Затем ее голосок пресекся, и вся она, с головы до ног, затряслась от озноба. Господь призвал ее к Себе вскоре после заката, и она ушла, так и не узнав, что я была рядом.
Из больницы мы с Джо-Нелл отправились в похоронное бюро Маунт-Олив. По пути проехали площадь перед зданием городского суда, где среди платанов и тутовых деревьев стояли деревянные скамейки. На них сидели старики и, то и дело сплевывая, что-то строгали. Мы прокатили мимо незнакомой мне бильярдной и отлично знакомого ресторанчика «Блю меса». Перед смертью Фред Мак-Брум свозил нас всех в Техас. Мы отправились в его старом фургоне; Джо-Нелл уложили в люльку из автомобильного сиденья, а мы с Фредди и Элинор играли водительскими правами Фреда. В качестве особого развлечения Хэтти сводила нас на обед в «Блю меса», где рядом с кассой высилось чучело бурого медведя и висела лосиная голова. На прилавке стояли четыре здоровые банки, где можно было набрать себе перцев халапеньо, а также маринованных томатов, лучка и яиц. Мы отобедали жареным цыпленком с перченой подливкой, картофельным пюре, свежей репкой и кукурузными хлебцами с халапеньо. А потом все съели по двойной порции мороженого «Блю белл».
Тут мы подъехали к зданию похоронного бюро.
— Езжай-ка мимо, — сказала я, махнув рукой, — что-то я не в силах выбирать гроб.
Она отвезла меня на ранчо, и мы довольно долго провозились, подыскивая, в чем Хэтти хоронить. Не успели открыть ее шкаф, как весь двор заполнили машины и грузовики. Как и давным-давно, женщины несли нам угощение. Кухонные столы заполнялись всяческой снедью: макаронами с сыром, черными бобами и бобами пинто, банками с салатом «Пико де Галло», приправами из помидоров и кукурузы, халапеньо и опунции, вареньем из персиков и крыжовника. Эти странные женщины, участливо поглядывая на нас, надевали фартуки и выставляли подносы с деревенским окороком на косточке, куриными фахитас, тамалес и чилийскими начос. Они угощали нас булочками из дрожжевого теста, капустным салатом, мясным рулетом, фаршированными перцами, гуакамоле, пирогом из ржаной муки, а также мармеладом, ананасами и зефиром. Они усадили за стол проповедника и его жену, а также потчевали понурых старичков и древних старушек, пропахших саше и тальком. «Отведайте цыпленка, — говорили им женщины, — и обязательно этот посыпанный перцем окорок». Они держались скромно, словно их дело было только накормить, а их приглушенные голоса, казалось, воскрешали отголоски прошлого и тех давно позабытых разговоров, что велись когда-то в этой комнате и других комнатах моей жизни.
Как я уже говорила, мне и самой приходилось угощать родственников умерших, но тогда в глубине души я считала это глупостью, ведь тот, чье сердце разбито, не сможет проглотить и кусочка. Однако, когда смерть коснулась моей собственной семьи, до меня дошло, что нужно думать не только о самых близких, но и о друзьях, соседях, двоюродных братьях и племянниках — обо всех, кому тоже грустно, но кто не сломлен потерей. Их тоже нужно поддержать, и тут нет ничего лучше угощения. Ведь жизнь продолжается, а живым нужно есть и дышать. Со временем ты приходишь в себя, пусть исподволь, пусть сама того не замечая. И в конце концов, почуяв аромат сандвича с жареной говядиной, сдобренной горчицей, и с солеными огурчиками, ты говоришь себе: «Откушу-ка и я чуть-чуть».
Так постепенно исцеляется душа. Она оттаивает пядь за пядью, точь-в-точь как оттаивает земля после зимней стужи. Ты начинаешь замечать свет солнца и слышать крики козодоя над равнинами, а затем подметаешь пыльное крыльцо и садишься пить кофе в тени виноградной лозы. Бывают дни, когда ты все равно мечтаешь о смерти, но вместе с тем уже знаешь, что, пока на этой земле жив хоть кто-то из любящих тебя, ты обязана жить дальше. И вместо того чтоб оплакивать свое разбитое сердце, тебе надо заполнять образовавшиеся в нем трещины чем-то новым.
