Следак молчал, нормальных слов для ответа у него не находилось, а материться почему-то не хотелось. Он понимал, что Седой ведет свою игру, путает его, но никак не мог понять, чего от него хотят. Какие еще книги? Литературовед хренов! Следак никогда не писал книг, не вел блогов, даже писем писать не любил, CMC и те ненавидел. Автобиография? Полная фигня! Почему Седой резко перестал интересоваться судьбами будто бы пропавших людей и придумывает свои идиотские истории?
— Твой бред — ответ на мой бред, так, коллега? — сказал Следак, стараясь выдержать уверенный тон. — Думаешь, мой Димон — выдумка, глюк, и хочешь мне показать, что тоже можешь выдумать не хуже? Хотя бы про меня, например? Такой у тебя способ добраться до правды? Ты думаешь, что я прячусь за маской сумасшедшего, а сам помогаю таинственным террористам, похитившим кучу людей в Черняевске и теперь махнувшим в Москву? Как-то очень сложно. Громоздкая конструкция, коллега.
— Браво. Хотя абсолютно не в жилу. Но зато какой поток логического сознания. Просыпаешься, коллега, и это хорошо. Общаться становится интереснее.
— Еще бы понять, в чем твой интерес, Аркаша.
— Моя работа — отделять зерна от плевел. Нужно удостовериться, что твой бред всего лишь безвредный набор слов. Плод воспаленного сознания, не несущий опасности стране, которую я берегу от неприятностей.
— От демонов-террористов и амнезийных писателей, одержимых булгаковщиной?
— От любого зла.
— Отлично. Борьба со злом — моя любимая тема. И Димон бы одобрил.
— А по поводу автобиографии ты зря возникаешь. Вот послушай кусочек. Мне очень нравится. Называется «Путь Следака». Никакой мистики. Немного занудно и мрачно, но явно поменяет твое настроение.
Седой надел тяжелые очки, приблизил листки бумаги к лицу и стал читать. Чем дальше он читал, тем более неуютно становилось Следаку. Ему одновременно хотелось убежать, спрятаться и слушать, слушать, слушать. Ведь он слушал свою жизнь. Эту историю, кроме него, никто не мог написать. Голос у Седого был густой и приятный. Читал он с выражением, и Следак почувствовал, как по заросшим щекам бегут горячие слезы. На словах «свести счеты с жизнью» Седой остановился.
— Все, Ольгерт. Это конец твоей истории. Так почему ты не покончил с собой на могиле Веры?
— Я в ауте, Аркадий. Наверное, я действительно все это написал и забыл. При той жестокой терапии, которой меня здесь подвергали, это немудрено.
— Но почему твоя история кончается в петербургской больнице? Кстати, где ты лежал?
— В Скорой помощи на Будапештской. — Следак растерялся.
Седому удалось ввести его в удобное для себя состояние. Следаку казалось, что он стал мягким и податливым и Седой сможет слепить из него все, что захочет. Ему ужасно хотелось стукнуть кулаком по своей будто онемевшей голове, переставшей подчиняться какой-либо логике, но руки висели в крепко связанных за спиной рукавах.
— Давай попробуем вместе во всем разобраться, — сказал Седой.
— Давай, — тихо сдался Следак.
— Что случилось дальше? Ты добрался до могилы Веры?
— Я провалялся в больничке несколько месяцев. Точно не помню. Мне тогда казалось, что прошла вечность. Оплатил лечение. Обезболивающего для меня не жалели. Вот только душу не обезболить. Как только смог передвигаться на костылях — выписался. Одежду, документы мне в больнице вернули. Пистолет мой, конечно же, в милицию сдали. Не полагался мне теперь ствол. В наркоконтроле меня тихой сапой списали на пенсию по здоровью. Спасибо, хоть не по статье. Позвонили, чтобы документы заехал забрать. Инвалидность советовали оформить. Заботливые такие. Я взял такси, доехал до банкомата, снял все деньги. Домой не поехал. Я же в Вериной квартире жил. Как я мог туда вернуться, там все о ней напоминало. Да и зачем мне домой. У меня одна мысль крутилась — попрощаться и уйти. Про встречу на том свете не думал, к тому времени ни во что уже не верил. В Ад так в Ад. Вряд ли там будет хуже, чем у меня на душе. Таксист, почти мальчишка — лет двадцати, а выглядел как школьник, — отвез меня на дачу под Выборг. У меня там карабин прикопан был. Потом на кладбище. Март месяц, все в снегу. Дал таксисту денег, чтобы он могилку нашел и довел до нее. Парень в тот день на мне денег заработал, как за год. Хорошо, что кладбище маленькое. Будний день, пустое абсолютно кладбище. Сосны стоят в снегу. Небо синее-синее, как глаза у моей Верочки, как будто она на меня сверху смотрит. Я на могилку упал, реву. Таксеру говорю — иди, парень, в машину, одному мне надо побыть. А он как почуял что-то неладное. Стоит, не уходит. Дал ему денег. Иди, говорю, скоро приду. Махнул он рукой, будто хотел сказать что, да передумал и ушел в машину. Я на колени в снег бухнулся, из-за пазухи карабин достал, к горлу приставил и выстрелил. Грохот, огонь, снег с сосен попадал, воронье закружилось, закаркало, а боли никакой не чувствую. Карабин в сторону отлетел, свет померк, а я стою на коленях — не падаю и не умираю. Чувствую на плече руку, тяжелая такая рука, жесткая, и голос слышу в ухе:
— Рано, солдат, рано. Ты еще нам нужен.
Хочу голову повернуть — не могу. Вообще пошевелиться не могу. И темно вокруг. Нет, думаю, наверное, я все-таки умер. Тут вдруг вижу Веру. Стоит передо мной такая, как в первый раз, когда я ее в церкви увидел. Только в глазах синих слезы.
— Что ж ты, Ольгушка, мне так больно делаешь? — говорит мне Вера. Я ей ответить не могу, только слушаю. — Больше никогда так не поступай. Не позорь нашу любовь, — и исчезла.
А вместо нее мать покойная стоит. Строгая. В пальто сером драповом, в котором на работу ходила, и пальцем у меня перед носом трясет:
— Ты что удумал, срань болотная! Я тебя одна, без мужа вырастила! Жизни не видела, чтобы ты жил! Зла не хватает! Возвращайся домой немедленно! — и тоже пропала.
А рука тяжелая у меня так на плече и лежит. Голос в ухе мне опять говорит:
— Слушай маму, солдат. Поезжай в Черняевск и делай, что должен.
Тут мне как-то повернуться удалось, и тьма рассеялась. Стоит у меня за спиной мальчик-таксист, трясет меня за плечо, лицо перепуганное, белее снега вокруг.
— Мужик, ты что? Зачем ты так? Поехали в город, мужик.
Я гляжу на руки, а они обожженные, все в крови и в порохе. Карабин в снегу лежит, ствол разорванный. Патрон, что ли, переклинило? Да нет же, от клина ствол не разрывает, просто выстрела не происходит. Разрывает от препятствия в канале ствола — воды, песка, грязи. Упаковывать оружие надо лучше, когда закапываешь! Вороны надо мной летают, ругаются. «Карма, карма!» — кричат.
— Поехали, — говорю таксисту, — на Витебский вокзал, билеты до Кенига брать.
Вот так в Черняевск и уехал. Тринадцать лет жизни в городе на Неве оставил.
Следак замолчал. Седой тоже молчал, выбивая морзянку указательным пальцем правой руки по «сталинской» столешнице.
— Мистика началась, — констатировал Седой, — или шизофрения. Кому как больше нравится. Поэтому ты, наверное, не стал дальше писать о себе. Споткнулся об эзотерику. Духи, голоса — понял, что здесь твоя болезнь началась. Думаю, ты сам ее начало вычислил, Следак.
— Может быть. Только я все равно не помню, как писал. Зато теперь знаю, что хочу описать, что дальше случилось. Очень хочу.
— Значит, в тебе опять писатель просыпается. Эх, жаль, ты не попался мне раньше. Мы бы с тобой стопудово сработались, до болезни твоей. Все про зло бы тебе объяснили, чтобы ты, как собака, за хвостом своим не гонялся.
— Это ты о чем?
— О теориях твоих. Ты ж почти до истины добрался. Только тебя дети запутали. Твой больной вопрос. Воспитание — чепуха. Не надо с внутренним злом бороться. Заставлять людей быть постоянно добрыми — все равно что пытаться делать из тигра вегетарианца. Бесполезно. Борись с внешними проявлениями зла в любом виде, и все. Чем мы и занимаемся. Служим добру. Вот говорят, не делай добра — не получишь зла. А надо ли его вообще делать, добро-то? Может, просто не делать зла для начала? Вот животные не знают ни добра ни зла. Кто их обвинит в жестокости или в жадности? Одни инстинкты. А мы-то знаем разницу, нас за это из Рая поперли. Так что увидишь зло — уничтожь его. Целиком его никогда не извести. Пусть даже Сатану в кандалы закуют и тысячелетний рай на земле начнется. Зло все равно останется в наших душах. Тут ты прав. Но наша задача в другом — не дать ему восторжествовать. Увидел — уничтожь. А со злом внутри души бороться бесполезно — оно вечно, это все равно что с эндорфинами бороться. Не с наркомафией, а с эндорфинами в гипофизе и в своей крови. Тоже ведь наркотики — понимаешь?
