Мы еще не успели вмешаться, а только как бы ненароком стали в круг: в центре круга лежал Войтин и стоял шофер. Он выставил правое плечо вперед и прыгнул между Виленкиным и Красухиным. Виленкин подставил ногу. Шофер споткнулся, его перехватил Красу хин.

— Ну что вы, ребята, вяжетесь? — плаксиво завел шофер. — Ну, подрались мы, это наше дело, верно? Я его стукнул, а он меня: гляди, кровь идет. Я в больницу побегу. Пустите! А то милиция ведь прицепится, по судам затаскают. Пошли, я угощу. Ребята, а?

— Вы, может быть, человека убили, — сказал Красухин, кивнув на лежащего без движения Войтина.

— Und uеberhaupt, machen Sie keine Dummheiten, Zentaur, — сказал я. (И вообще, не валяйте дурака, Кентавр, (нем.).)

Он дернулся. Наверное, двадцать с лишним лет назад нервы у него были лучше: он был молодой и сильный. В этот момент на руках у него защелкнулись наручники. Начальник горотдела облегченно вздохнул и вынул руку из кармана.

— Янкаускас, подгоните машину, — приказал он тому, что подбежал с другой стороны. — Что случилось?

— Автобус пришел не по расписанию. На десять минут раньше. Он всю дорогу гнал как сумасшедший. («Ага, — вспомнил я. — И это не в первый раз…») А потом он стоял здесь за углом и ждал. Моряк шел с той же стороны, что и вы, — из центра города.

— Я ничего не знаю! — закричал шофер фальцетом. — Пустите меня! Вот суки! Пустите… Гра-абют!

— Тихо! — сказал начальник горотдела. — Не пугай, а то мы испугаемся.

— Вы в этом дворе потеряли кастет, Кентавр. Пятого числа. Вы же не могли его бросить нарочно — никелированный кастет с дубовым листком. Он выпал через дыру в кармане куртки. А сзади слышались шаги, у вас нервы сдали…

«Я очень многословен», — подумал я. И попросил:

— Проверьте, пожалуйста, Красухин.

Он вывернул карман синей холстинной куртки.

— Заплата, товарищ старший лейтенант. Карман замаслен, а она чистая.

Я не почувствовал никакого удовлетворения. Наоборот. Прошло напряжение, и на меня навалилась усталость. Я взглянул на часы. Было без трех минут одиннадцать. «Сейчас бы снова душ принять», — как-то отстраненно подумал я.

Подъехала оперативная машина.

Черкиза сунули в нее.

Войтин, над которым хлопотал Виленкин, зашевелился. К нему наклонился Валдманис.

— Все в порядке, — сказал Валдманис. — Порядок. Почему вы ничего не сказали нам, Войтин?

— Сам хотел, — сквозь зубы ответил Войтин.

— Что же вы собирались делать дальше?

— Бить этого негодяя. Долго-долго бить. А потом сдать вам.

— Голубчик, это же мальчишество.

— Знаю, — сказал Войтин, поморщившись. — Но я хотел видеть его страдание… Понимаете, физическое страдание.

— Ищенко знал вашу историю? — помедлив, спросил Валдманис. — Вам не трудно говорить?

— Нет. Он не знал.

— Как вы вышли на Кентавра?

— Какого Кентавра?

— Ну, этого. — Валдманис кивнул в сторону машины.

— Записка.

— Которую разорвал Ищенко? — быстро спросил Валдманис.

— Да. Мы вместе выходили утром из гостиницы, и я запомнил, куда он ее бросил. В траву за скамейкой. Я тогда ничего не подумал. Но когда узнал об убийстве, решил найти и отдать вам. Дождя не было. Она не пострадала. Я собрал обрывки…

— В записке стояла фамилия?

— Ищенко не дописал записку. Там было, что человек, выдавший подполье, работает шофером на радзутской линии. Я стал встречать автобусы. Даже ездил в Радзуте. Я никого не расспрашивал: хотел наверняка.

— Как вы попали сегодня сюда?

— Шел на площадь… Когда я понял, что это Черкиз: возраст, работал в день убийства, настороженность такая, знаете, — я завел с ним окольный разговор. Намекнул, что знаю кое-что о его прошлом…

«Представляю, как наивно это выглядело», — подумал я.

— Предложил встретиться, обстоятельно поговорить. Он согласился. Он сказал: «На площади. Потом на бульвар пойдем посидим. Я, — говорит, — не понимаю, чего ты имеешь в виду, но отчего не покалякать».

— Понятно, — сказал Валдманис. — Один момент мы подозревали в убийстве Ищенко вас. Чтобы спуститься в ларек за папиросами, нужно три минуты, вы отсутствовали двадцать.

— Внизу «Беломор» был сухой. Табак высыпался. Я прошел до следующего ларька… Я на всякий случай оставил вам письмо. В чемодане. На адрес КГБ. Вы ведь КГБ?

— Да, — сказал Валдманис. — Только хорошо, что не случился этот «всякий случай». Вам повезло.

— Ничего, я сам, — кряхтя, сказал Войтин, отпихивая Виленкина, который поддерживал его.

— В машину его, — тоном приказа сказал Валдманис. — Доставите в больницу. Мы пойдем пешком. — Он взял меня под руку.

— Кстати, вы выяснили, почему пятого сменщик просил подменить его? — несколько запоздало спросил я.

— Сегодня докопались. Черкиз сказал ему, что хочет на следующей неделе съездить на свадьбу племянника в Вильнюс. Сменщик по доброте душевной предложил Черкизу выйти на линию пятого с тем, чтобы отработать за него потом. И сам разговаривал с начальством, не входя в подробности.

— Точно работал Черкиз. Пассажиром не поехал.

— Не хотел расспросов: зачем едет в неурочный день. На попутке тоже рискованно, шоферы все друг друга знают.

— Само собой.

— Да, вы просили навести справки о постояльце Евгении Августовны Станкене, киевском адвокате. Так вот, номер его машины: 89–32. А из Радзуте пришло сообщение, что на загородном шоссе «Москвич» зацепил велосипедиста. Номер «Москвича» оканчивался на «32». Машина не остановилась. За рулем сидела женщина.

— Велосипедист-то цел?

— Отделался парой синяков… Из Киева сообщили, что в прошлом году Лойко был исключен из коллегии адвокатов за недобросовестное ведение дел. Он влиял на свидетелей… А Станкене поняла, что они приехали из Радзуте, увидев у них в машине очень редкий сорт сирени, который выращивает в Радзуте один садовник на продажу. Она бывает только там. Им пришлось подтвердить Евгении Августовне, что они действительно из Радзуте, и мотивировать свой отъезд тем, что там очень многолюдно.

— Спасибо вам большое, товарищ майор.

— Зовите меня Отто Рудольфовичем, — сказал он.

— Спасибо вам, Отто Рудольфович, — повторил я. — У меня есть к вам еще одна маленькая просьба, Отто Рудольфович. Нажмите на начальника рыбного управления… Войтин — моряк божьей милостью. На него дали блестящую рабочую характеристику. Пьет? Надо выручать человека, а не топить его дальше.

— Сам знаю, — буркнул, начальник горотдела. — Займусь.

В следствии я участия не принимал. Совсем было ни к чему, чтобы тот же Буш, встретив меня потом где-нибудь на улице, толкал приятеля в бок и говорил: «Знаешь, где этот парень работает?..»

Но на допросах Кентавра я присутствовал.

Они проходили не в той симпатичной комнате с круглыми сводами, напоминавшими арки, и с пейзажами на стене: за его спиной стоял вооруженный конвоир, а табуретка была привинчена к полу. Сначала он устраивал истерики, кидался на следователя. После психоэкспертизы замолчал, а когда его приперли к стенке уликами, стал тихим, слезливым и во всем каялся.

Он был агентом гестапо. В сорок четвертом году его перевели из Минска в Радзуте. Потом сюда. Он везде работал платным осведомителем.

«Почему вы не ушли с немцами?» — был задан ему вопрос. «Я попал под бомбежку и был ранен, гражданин следователь, долго лежал в госпитале, в себя пришел уже при наших, но не в этом дело, я их, фашистов, душегубов проклятых, всегда ненавидел, — заявил Кентавр. — А против Советской власти я ничего не имел, гражданин следователь, наоборот даже, я Родину люблю как родную мать. Вы поймите, пожалуйста, я же был поставлен в такие условия… у меня не было выбора… под пыткой у меня вырывали признания эти изверги в обличье человеческом, под пыткой…»

До двадцати девяти лет его звали Малиным Константином Константиновичем. Среди людей, которых он предал, был его двоюродный брат. Тоже Малин. Он нарушил требование конспирации: не поставил в известность членов подпольного комитета о том, что в пустующем отапливаемом сарайчике, оборудованном под мастерскую, прячет родственника, бежавшего от немецкой мобилизации (так объяснил ему свое появление Кентавр). Кентавра вывел на подполье Малин. Его убили в первую очередь, чтобы устранить малейшую возможность расшифровки агента.