— Я-то вожу… А мамочка — через пень-колоду, — досадливо сказал он.

— Где ж вы были?

— В Риге, — быстро сказал адвокат.

«Очень любопытно», — подумал я. И похвалил Ригу:

— Н-ну, там чудесно… Больше никуда не ездили?

— Нет.

— Вот Радзуте, говорят, хорошее местечко. Не очень далеко отсюда. Райцентр. Не собираетесь?

Теперь я смотрел на «мамочку», и мне показалось, что она вздрогнула. Во всяком случае, она быстро переглянулась с супругом.

— Нет-нет. Мы больше никуда не хотим ехать. Мы здесь поживем.

— Жаль. А то я думал напроситься к вам в компанию. Говорят, там берег лучше, в этом Радзуте. Чище и песок помельче.

— Хотите кофе? — спросила она. Видно, ей так не нравилась тема «Радзуте», что она готова была стать приветливой и хлебосольной. — Мы его в термосе возим.

Теперь все было правильно. Теперь она говорила как надо. Но почему она вздрогнула?

— Спасибо большое. Слишком жарко для горячего кофе.

— Азиаты, между прочим, сидят в сорокаградусную жару в ватных халатах и дуют кипяток. Это помогает переносить высокую температуру, — заметил адвокат Семен Лойко.

— Все равно у меня нет ватного халата, — улыбнулся я. Пора было закругляться, чтобы не пересолить. — Я, пожалуй, пойду к своему компаньону. Он там заскучал. Неудобно. Вы что сегодня вечером собираетесь делать?

— Мы рано ложимся спать, — быстро сказала «мамочка». — У нас режим.

— Жалко. Завтра вы здесь будете?

— Будем, будем, — сказал адвокат. Но по его голосу я понял, что как раз здесь завтра их наверняка не будет.

— Значит, завтра увидимся, — сказал я. — Всего хорошего.

Генрих Осипович лежал ничком на песке и грелся. Я лег рядом. Так мы лежали довольно долго.

— Забавная пара. Он у нее под каблуком, — сказал я.

— Гм, — неопределенно ответил Генрих Осипович.

«Интересно, — думал я, — слышал ли он мой разговор с Лойко?» Сейчас супруги говорили между собой, но слов разобрать было нельзя. Мне показалось, что они спорят. «Вероятно, им есть о чем поспорить», — подумал я.

Моя тревога росла. Я по-прежнему чувствовал себя мишенью. Что-то подсказывало мне: дело идет к развязке. В нашем отделе это называлось «верхним чутьем старшего лейтенанта Вараксина». Вернее, говорили не «Вараксин», а называли мою настоящую фамилию. «Но фотоаппарат? Правильно ли я рассчитал все с фотоаппаратом?..» — думал я.

Адвокат говорил по-немецки очень чисто. Его звали Семеном. Евгения Августовна сказала, что они приехали из Радзуте. «Жаловались, что там много народу», — вспомнил я. Интересно, они сами сообщили Станкене про Радзуте или она случайно приперла их к стенке со своей проницательностью? Сейчас они утверждают,

что были в Риге. Очень любопытно. Не могла же Станкене все это придумать…

Тут я заметил, что солнце стоит уже довольно низко. В косых лучах над нами вилась мошкара. «Первый раз вижу мошек возле моря, — подумал я. — Наверное, их всегда уносит ветер. А здесь рядом лес». Генрих Осипович спал. Я потряс его за плечо.

— А? — Он рывком сел.

Я засмеялся и погрозил ему пальцем.

— Что-то у вас совесть нечиста, Генрих Осипович! Вы просыпаетесь как по боевой тревоге.

— Что? Ах, это… Я старенький, Боря. Вот пригрелся на солнышке и заснул. Мне что-то хорошее снилось, а вы меня за плечо — хвать. Тут каждый вскочит.

— Оправдываться будете в милиции, — сказал я. — Скоро похолодает, едемте в город.

— Ага. В ресторан «Маяк».

В «Маяк»? Там я еще не был, а заглянуть стоило. «Там сегодня будет Быстрицкая», — вспомнил я. Кроме того, я сообразил, что сегодня еще не обедал, и у меня сразу засосало под ложечкой.

— В «Маяк» так в «Маяк».

Мы оделись. На прощанье я помахал рукой чете Лойко, но они сделали вид, что не видят. Когда мы уже порядком отошли, послышался шум мотора. Вскоре «Москвич» обогнал нас. «Мамочка» сидела за рулем и напряженно смотрела перед собой. Адвокат забился на заднее сиденье. «А во всем виновато коротенькое слово "Радзуте"», — подумал я. Поэтому по дороге в город я ухитрился позвонить дежурному. Валдманиса не было. Я попросил навести справки о киевском адвокате Семене Лойко, и прежде всего сделать это в Радзуте.

В ресторане было самое «пустое» время. Обед по чекам кончился, а вечер с музыкой и вином, когда воздух становится синим от дыма и щиплет глаза, когда все говорят громче обычного, еще не начинался. Официант смотрел на нас как на неизбежное зло и обслуживать не спешил. Я потихоньку отщипывал кусочки от нарезанного ломтями белого хлеба. Буш понюхал цветочек в бокале и встал.

— Минуточку, — обронил он и исчез в проходе, ведшем, вероятно, на кухню.

Я лениво обвел глазами пустой зал. В углу сидел Красухин. Шляпы и авоськи не было в помине. Он был причесан на прибор, строг и сосредоточен. Рубашка на нем была другой расцветки. Так вот что лежало в авоське! «Толково работает», — определил я.

Вернулся Буш. За ним шел метрдотель во фраке, что-то дожевывая на ходу. Он вытер рот платком, который достал из заднего кармана брюк, задрав фалду, потом выпрямился и стал величественным. Поманил к себе официанта. Буш сел за столик и довольно кашлянул. Метрдотель кончил выговаривать официанту, кивнул головой Бушу, а Генрих Осипович сделал ему ручкой, как хорошему знакомому.

— Вы имеете здесь вес, — заметил я.

— Кое-что, — не без гордости отвечал Буш.

«Откуда у него эта любовь к "изящной" жизни?» — подумал я.

— Что будем брать? — нагнулся к нему подскочивший официант.

— Вы здесь, кажется, недавно? — снисходительно спросил Генрих Осипович.

— Так точно. Второй день. Раньше в привокзальном работал.

— Там всегда скатерти грязные… Я думаю так, Боря, — обратился он ко мне, — мы сейчас пообедаем, а уходить не будем. Займем места, подождем вечера. Здесь будет весело. А?

Я немного подумал и согласился. Буш сделал заказ (он уже подмигнул официанту, стал звать его на «ты» и вообще чувствовал себя здесь как дома) и уткнулся в воскресные газеты, которые купил по дороге. Интересно, как человек трансформируется в зависимости от обстановки. Я машинально чертил вилкой на салфетке узор и думал, чем я располагаю.

Первое. Ищенко служил в полиции города Радзуте, а затем очутился в партизанском отряде. То и другое он тщательно скрывал. Значит ли это, что он был Кентавром? Нет. Чего же он опасался? Настоящего Кентавра? «Стоп. Как вы изволили выразиться, старший лейтенант? — перебил я самого себя. — Настоящего Кентавра? А Ищенко был Кентавром мнимым? Но, может быть, он всю жизнь опасался того, что его сочтут настоящим…» Это было похоже на правду. «Он не хотел быть на виду», — вспомнил я слова Клавдии Николаевны.

Дальше. Ищенко уцелел, в то время как все погибли. Значит, он должен был знать о гибели отряда то, чего никто не знал. И за это знание поплатился жизнью. Я иду по следам Кентавра. «Или он идет по моим», — подумал я. Войтина по линии Кентавра я исключал. Буш и его отношения с Клавдией Ищенко? Здесь скорее комедия, а не трагедия. Что могло бы заставить его написать анонимное письмо? Может быть, кто?

Я искоса взглянул на Буша. Он сидел, уткнувшись в развернутый газетный лист. Нет. Никто из них не должен быть убийцей по моим расчетам. Но мне все смешала история с фотоаппаратом… Тут раздались резкие, неприятные звуки. Я вздрогнул. Это музыканты настраивали инструменты на круглой эстраде.

— Эге, батенька! У вас нервы тоже не ахти, — заметил Буш, складывая газету.

Официант принес заказ. Он шел «на полусогнутых», держа в вытянутой вперед и несколько в сторону руке поднос.

— Приступим?

— Приступим.

«Пройдусь по деталям», — решил я. Прежде всего, кастет. Вернее, два кастета. Имел ли их в виду автор анонимного письма, когда обвинял Суркина? Если да, он убийца. На бумаге нет отпечатков пальцев. Значит, если Буш — автор, он ничего не скажет: уж очень старательно он отрезал возможный путь следствия к себе. А если не автор, ему будет нечего сказать. В обоих случаях допрос ничего не даст. «А может, даст?..» — подумал я.