— Вы бы его узнали?

— Да. У него одна рука больная какая-то, он ее наотлет держит.

«Он, — подумал я. — И все благополучно накладывается на его показания».

— Больше никто не проходил мимо вас?

— Нет. Я еще машинально следила. Только этот с рукой прошел.

«Все точно, убийца двигался навстречу», — подумал я.

— Вы не заходили потом во двор?

— Нет.

— Где была назначена встреча?

— На площади. Там, где стоянка автобусов. Я потом пошла туда кругом, по улице, потому что Сема не отставал от меня, но Ищенко там не было.

Вот где была ошибка в моих расчетах. Не во дворе, а на площади. Значит, убийца встретил его на пути к месту свидания. Напрашивался еще один вариант: Ищенко шел на встречу, но не с Кентавром, а Кентавр помешал ей осуществиться, потому что от нее зависела его судьба. Но откуда он мог знать о встрече? Да и, судя по всему, Ищенко боялся именно того человека, к которому шел… Потом я вспомнил, что последние дни Черкиз приводил автобус на несколько минут раньше расписания. Если он Кентавр и ему надо перехватить Ищенко на пути к остановке, все совпадает. «Но фокус с фотоаппаратом он проделать никак не мог, — подумал я. — Мимо». Потом вдруг без всякой связи с предыдущим у меня мелькнула мысль: «Суркин коллекционировал военные регалии, каски и всякую дрянь. И у него могло быть два одинаковых кастета…» Но здесь я снова упирался в фотоаппарат. «Ладно, — зло подумал я. — Хватит играть в угадайку. Мне нужны факты. Фа-акты!»

— Проходным двором ведь ближе идти? — спросил я.

— Ага. Все местные им пользуются, если идут из этой части города. А курортники, я заметила, так не ходят, они всегда в обход. Редко кто знает. Он длинный, как переулок, — ворота, и сразу поворот такой: приезжие думают, что двор глухой. Тупик.

— Понятно, Раечка… А почему вы в милицию не заявили?

— Но я ж толком ничего не знаю. Того человека я не видела. Да и боюсь я, на меня и так косо смотрят… Прицепятся, все надо будет рассказывать, и про журналиста… и до Семы дойдет. Не хочу, не хочу!

Вот дуреха. Боится. А ведь знает о работе милиции не понаслышке: все-таки гостиница.

— Поймите, Раечка, убийца гуляет на свободе. Ваш рассказ может помочь следствию.

— Чем?

— Не знаю. Но там разберутся… Между прочим, отличные джазисты в этом ресторане. Мы уже четыре танца станцевали и не заметили.

— Устали?

— Что вы! Просто Семен там один скучает.

— Ну, идемте, — неохотно сказала она.

Семен сидел хмурый и прикуривал одну сигарету от другой. Он старался не смотреть на меня.

— Не сердись, Сем! Мы ж с тобой договорились, что я не играю в эту игру.

— Может, к нам пересядете? — предложил Семен, решивший быть мужчиной.

— Спасибо, я к своему Бушу пойду, а то он обидится.

Буш держал в руке рюмку.

— Милая девочка, — сказал он. — С которой вы танцевали.

— Плохих не держим.

И тут же я подумал: «Почему Буш сказал "айн секунд", когда я предложил заказать коньяк? Он же не знает немецкого языка… Впрочем, я становлюсь слишком подозрительным. Это довольно распространенное выражение».

— Познакомите?

Тут я заметил, что он пьет из второго графинчика, а первый уже пустой. Ого! Третья космическая.

— Застолблена.

«Так, — думал я. — Их всех можно исключить. Человеку незачем ходить на свидание с соседом по номеру. И Буша. Он сказал правду про третье число».

— Ваше здоровье! — сказал Генрих Осипович.

— Ага.

«Исключить? А фотоаппарат?..»

Генрих Осипович остался в ресторане. И Пухальский был там со своим «фарцовщиком», когда я уходил.

На улице было темно. Фонари, как нарочно, горели вполнакала. Красухина я не видел, но знал, что он на расстоянии следует за мной. Мы кружили по городу. Я садился на скамейки, подолгу простаивал возле освещенных витрин. Хвоста не было.

Когда я стоял у окна часовой мастерской (внутри горел свет, а вдоль стен выстроились часы различных систем в футлярах в человеческий рост, в них качались начищенные медные маятники, вспыхивая в свете электрической лампочки под потолком, — часы жили своей механической жизнью в отсутствие человека, и это производило жутковатое впечатление), а младший лейтенант стоял, скрывшись в густой тени дерева (я видел его боковым зрением), — в этот самый момент из переулка вынырнул пошатывающийся парень и пошел на меня.

— Сигаретки нету?

— Есть.

Я вынул пачку. Непослушными пальцами он выудил из нее сигарету.

— Корову бы надо с подойничком.

— Под «подойничком» подразумеваете спички?

— Ага. Кругло говоришь.

— В школе научили.

Я стоял вполоборота к нему и продолжал глядеть в окно мастерской, но был весь как пружина.

— Грабануть хочешь?

— Что?

— Ничего… А то смотри, милицию крикну. У нас тут быстро.

Я засмеялся, но по-прежнему был готов поймать любое его движение. Он прикурил. Погремев спичками, вернул коробок. И отвалил: спотыкаясь, пошел своей дорогой. Уф!

Возле гостиницы я напился газировки из светившегося изнутри автомата.

— У вас трехкопеечной монеты нет? — окликнул я младшего лейтенанта, остановившегося невдалеке. — У меня одни копейки, а хочется с сиропом.

Он приблизился.

— Ступайте отдыхать, — тихо сказал я, перебирая монеты у него на ладони. — Сегодня уже ничего не будет.

— А в гостинице?

— Там мне бояться нечего. Идите.

Перед тем как войти, я оглянулся: он стоял возле автомата и провожал меня глазами.

Я пересек вестибюль и поднялся по лестнице на второй этаж. Зеркала на площадках были глубокими и таинственными. В пустом полутемном коридоре возле досок я уронил платок, закурил и нагнулся, подсвечивая себе спичкой. Фотоаппарата не было. Я отодвинул доску. Пусто. «Что за фокусы? — подумал я. — Моя "Смена" появляется и исчезает, когда ей вздумается. Вернее, когда кому-то вздумается. Мистика, спиритизм!» Я тщательно отряхнул платок, спрятал его в карман и свернул по коридору к столику дежурной.

Навстречу мне с кожаного диванчика поднялась уборщица. «Ее зовут Марта», — вспомнил я. В руках у нее был какой-то предмет, завернутый в газету.

— Можно вас на минуточку?

— Хоть на десять, тетя Марта.

— Нет. Пожалуйста, отойдемте. — Она оглянулась на дежурную: та, положив голову на руки, дремала.

— Хорошо.

Она сунула мне в руки сверток.

— Нате!

— Не понимаю.

Лицо ее покрылось красными пятнами: это было заметно даже в полутьме коридора.

— Все мой подлец, Пашка!.. Оставить его дома не с кем, крутится день-деньской на улице. Я ему всегда наказывала: не смей ничего у постояльцев трогать…

Я вспомнил мальчика, игравшего на лестнице оловянным солдатиком. «Господи, какой же я осел! — подумал я. — Какой мохнатый, длинноухий, безнадежный осел! Почему я не обратил внимания на то, что футляр аппарата был расстегнут. Конечно же Пашка спрятался в коридоре, играл им, а потом сунул под доски».

— Я у вас в номере-то прибирала, вышла с мусором, а он вот… полез под кровать и вытянул его из чемодана. Уж вы извините! Он его под доски в коридоре затолкал. А вечером пришли домой, он мне признался. Я бегом сюда, запыхалась, гляжу: лежит целехонек. Слава богу! Уж как я обрадовалась!.. Я ему лупки дала, подлецу. На скору руку, но дала… Он-то ведь увидал, что из чемодана ремешок торчит, и вытащил за него. Вы чемодан запираете?

— Нет.

— Ну, не врет, значит. И то легче… Он еще маленький, не понимает, что творит. Вы уж не сердитесь!

— Я не сержусь, тетя Марта. Я теперь чемодан запирать буду, а вы его не бейте.

— Да уж отодрала! И еще добавлю! Его в понятие привести надо, чтоб запомнил, а то пойдет по кривой-то дорожке. Ну, такой хитрый, ну, я ничего не заметила: он его хвать — и под рубашку. А потом боком, боком… Только я вас очень прошу, прямо я вас умоляю, не заявляйте! У нас так строго насчет этого, а я никогда ничего…