Как слепая, поднялась из-за стола и ушла в спальню.

Стала у окна, полузакрыв глаза. Привиделось — берегом идет человек, храбро пересекает по льду край озера. Шагает быстро, знает, куда идет. Быстро шагает. Уверенно. Он молод, полон сил, и ни стыда, ни совести. Она его ненавидит. Но будет смотреть, будет стоять у окна и смотреть, пока он не скроется из виду.

И опять ей послышался чудесный, невозмутимый, загадочный голос девушки. Голос льется так, словно и не принадлежит ей, словно это бесплотный звук, мучительно, несказанно прекрасный, не ее, даже не человеческий голос. Эллен вновь слышит этот голос, и вновь она видит лицо мужа — всю глубину волнения, бесстыдную, обнаженную силу страсти.

— Почему ты к ней не идешь?.. — прошептала она.

Это ужасно, чудовищно, что нельзя ему идти, что он должен оставаться здесь, скованный, беспомощный, всего лишь ее муж. Что он — тот, кто он есть, и должен оставаться самим собой. Что придет день, когда он умрет.

Они слушали, как мерно каплет с карнизов. Резкий, четкий, радостный звук — звенит, каплет, тает — весь мир тает.

— Смотри, какое солнце! — сказал Скотт.

Эллен заслонила глаза ладонью, зажмурилась. Да, правда, солнце громадное, могучее, почти устрашающее. Началась оттепель. Что-то в Эллен отозвалось — чувство такое неуловимое, такое глубинное, что и волнением не назовешь. Хотелось заплакать, потом захотелось рассмеяться. И кричать от муки.

— У нее все равно сегодня гость, — сказал Скотт. — Около полудня туда кто-то приехал.

— Гость?

— Как будто мужчина. Молодой человек.

— Значит, мы с ней больше не увидимся?.. — медленно сказала Эллен.

Скотт полулежал на тахте напротив окон, опираясь на подушки. До самого подбородка натянул на себя старый шерстяной плед в зеленую и коричневую клетку. В нестерпимо ясном свете солнца лицо постаревшее, и однако оно спокойно, безмятежно; впервые Эллен увидела мужа стариком — а ведь в старости он был бы… был бы прекрасен. Потрясенная тем, что знала, она смотрела во все глаза, и Скотт, видно, ощутил ее растерянность — обернулся к ней, попытался улыбнуться. Но нет, он не так понял. Спросил:

— Ты прощаешь меня?

— Прощаю?

— За эту девушку… за все.

— Ну конечно прощаю, — медленно, еще не совладав с потрясением, выговорила Эллен. Взяла его за руку, сжала холодные пальцы.

— Если бы я ушел, может быть, я бы не вернулся.

— Да, я знаю.

— …ты не захотела бы меня принять, а я не смог бы вернуться…

— Конечно я тебя прощаю, — сказала она.

И наклонилась его поцеловать. С надеждой — хоть бы им не отдалиться друг от друга.

— Я тебя люблю, — послышался шепот.

И тотчас шепот в ответ:

— Я люблю — тебя!

Он сел. Обернувшись, он увидел, что с ним на скамейке сидит молодая мать, которая даже и не взглянула на него. Сквер, где они находились, представлял собой шумный крошечный островок, вокруг которого непрерывным потоком двигались машины. На других скамьях расположились пожилые, скучающего вида мужчины, несколько женщин с покупками, присевших отдохнуть, взгляд по-орлиному острый, пальцами в перчатках теребят кто шнурки туфель, кто подол; ребятишки, детвора из многоквартирных домов, что в нескольких кварталах от этой широкой главной улицы. Огромные беспорядочные стаи голубей вспархивали, вновь опускались, потом птицы снова испуганно вспархивали, бросаясь врассыпную. Лоуренс Прайор с обостренным вниманием разглядывал все это. Он знал, что здесь он не на месте: пришел сюда прямо из своего кабинета — пациент, назначенный на одиннадцать, сообщил, что не придет, — и на полчаса он оказался свободен. Единственное место, куда он мог сесть, было рядом с хорошенькой молодой матерью, но она подняла к лицу ребенка, и ее ничуть не интересовали ни голуби, ни болтовня ребят, ни сам Лоуренс. Он сидел в потоке солнечного света, падавшего сквозь узкую щель меж двух высоких зданий, словно отметив его печатью благословения.

Эти женщины с покупками! Он наблюдал, как, торопливо добравшись до островка, они торопливо устремлялись на его противоположный конец, — редко у кого из них было время присесть и отдохнуть. Спешат. Из-за их спешки машины тормозили, дожидаясь правого поворота. В толпе покупательниц он заметил блондинку, ступавшую упругим, уверенным шагом. Она торопливо переходила улицу на красный свет — раздался гудок. Какой у нее американский вид, как хорошо одета, как уверена в себе! Лоуренс поймал себя на том, что уставился на нее, пытаясь вообразить, какое лицо открылось бы ему, если бы он подошел к ней, — удивленное, элегантное, сдержанное, когда по выражению его лица она увидит, что он для нее не опасен, совершенно не опасен.

Она не стала пересекать скверик, а пошла по тротуару в обход. Избегая сидевших на скамьях и голубей. Лоуренса взяла досада. Затем, наблюдая за ней, он понял, что женщина ему знакома — упругая, нетерпеливая походка, изящное синее пальто, — он и в самом деле хорошо ее знал; эта женщина — его собственная жена! Он постучал по подбородку кончиками пальцев — жест выражал изумление и заинтересованность. Конечно же! Беверли! Словно обыгрывая свое замешательство перед публикой, он улыбнулся, подняв лицо к небу… а когда вновь перевел взгляд вниз, жена его уже поспешно пересекала улицу, храбро двигаясь на красный свет перед рвавшимися вперед автобусами и такси.

Он поднялся, чтобы последовать за ней. Но перед ним вырос быстро шагавший высоченный мужчина, а затем небольшая группа женщин с покупками — дали зеленый свет, и теперь все они спешили. Отчего-то Лоуренс замешкался. Высокий мужчина спешил, словно намеревался нагнать Беверли. В его росте было что-то странное, ненормальное, серебристо-седые волосы венчали голову мелкими тугими кудряшками, словно виноградные гроздья. Он был в темном пальто, сзади на шее горело красное родимое пятно, по форме напоминавшее палец. Женщины с покупками двигались впереди Лоуренса; высокий мужчина и жена Лоуренса уходили все дальше. От всего этого движения у Лоуренса начала слегка кружиться голова.

О нем ходила легенда: он помешан на работе. Беверли жаловалась на это, беспокоилась об этом, гордилась этим.

Он врач, и его пациенты для него священны. Так что лучше ему не гнаться за женой, иначе она разволнуется, увидев его в такое время на улице, да и он не расстанется с ней раньше чем минут через десять — пятнадцать. Может, она захочет, чтобы он с ней позавтракал. Может, захочет, чтобы отправился с ней по магазинам. Лучше держаться сзади, лучше спрятаться. Так что, понаблюдав, как она поспешно удаляется — его жена — к самому центру города, он со странным чувством удовольствия и волнения снова сел. Словно ему открылась какая-то тайна.

Рядом с ним молодая женщина, нашептывая что-то, склонилась над ребенком. Бледное угловатое лицо, озаренное любовью, отсветами детского личика или же узкой полоской света, медленно переползавшей от Лоуренса к ней. Для мужчины подарок — увидеть женщину в такой миг.

Он подумывал, не улыбнуться ли ей. Но нет, это может быть превратно истолковано — не такой это город, где люди свободно улыбаются друг другу.

В кабинет вошел Херб Альтман, прошел вперед, слегка склонив голову вниз. Уже лыс, хотя ему только сорок пять. Тело грузное, самоуверенное, одет всегда крикливо — сегодня на нем был ярко-желтый галстук, который так и плясал перед глазами Лоуренса.

Обменялись рукопожатием.

— Ну как вы?

— Неважно. Не могу спать. Совсем не сплю, вы же знаете, — сказал Альтман.

Он сел и принялся рассказывать. В голосе слышались нетерпение, настойчивость. Говоря, он так мотал головой, что тряслись щеки. Жена Альтмана, Конни, — подруга жены Лоуренса. Лоуренсу казалось, что все женщины их круга — близкие подруги; они как бы переходят одна в другую. Мужья тоже как бы переходят. Многие из них ведут одновременно несколько жизней, но все эти их жизни протекают как бы совместно. Живут в одном измерении, но объявляются также и в других: под вечер в городе или же в пригороде, вниз по реке. Их роскошные дома, и автомобили, и яхты не могли вместить их целиком. Слишком много энергии. Нетерпеливые, звонкие, настойчивые слова. Пока Альтман сердито говорил о бессоннице, потом перескочил на претензии жены, потом — любовницы, Лоуренс в глубине своего воображения вновь увидел жену — сон, привидевшийся ему наяву, — она, свободная и счастливая, шла по тротуару этого громоздкого города.