— Ты… Ты… — пробормотал он заикаясь. Его пальцы так впились в рукоять револьвера, что он не мог ими пошевельнуть. — Ты! Ты что… Что…

И в тот момент, когда Бетлем решился идти, молодой негр и его брат расхохотались. Мерри казалось, что смеются даже их зубы, что их смех раздирает ему внутренности и точно так же — он понимал это — раздирает Бетлема.

— Гляньте-ка на Бетлема! — крикнул молодой негр. Он трясся от восторга, подергиваясь словно марионетка, руки болтались как на ниточках, а плечи ходили ходуном. — Гляньте только! Он уж идти собрался! С белыми ему этот номер не пройдет, пора бы уразуметь!

Бетлем чуть-чуть ссутулился. Лицо его оставалось непроницаемо как маска; он смотрел в упор на пристыженного Мерри.

— Слышь, Бетлем, — сказал молодой негр, пританцовывая, — не злись на меня-то. Я ничего такого не сделал. Я ж не виноват, что ты поверил!

Мерри подошел к задержанному и взял его за руку. Он не мог смотреть ему в глаза и поэтому смотрел на воротник и на мокрые волосы, покрывавшие загривок. Немного помолчав, он сказал:

— Мы сейчас поедем. Метель стихла.

Мерри ничего не слышал, кроме спокойного, ровного дыхания задержанного и почти беззвучного смеха братьев.

— Ты, Бетлем, ты иди в машину, — сказал он. — Залезай в машину и жди. — Помолчал немного. Потом добавил: — Иди же.

Бетлем ушел. Мерри не взглянул на него и на братьев тоже не смотрел. Он вообще не знал, куда смотреть, что делать; в эту минуту он даже думать ни о чем не мог, кроме постыдной сцены, разыгранной перед ним. При одной мысли об этом его мутило. Но вот он круто повернулся; расправил плечи; очень осторожно снял с крючка свой красный шарф и стал наматывать его вокруг шеи. Молодой негр опять заговорил, теперь немного громче:

— Этот Бетлем здоровый мужик, уж куда здоровее, я его сто лет знаю. Другого такого во всей округе не сыщешь! Точно!

Мерри кончил застегивать плащ. Он не торопился. Он был поглощен собой, поглощен надеванием перчаток. Он уже готов был идти, но знал, что что-то еще не так, еще не закончено, и никак не мог вспомнить, что именно, потому как голова гудела и мысли путались.

— И расскажите это шерифу, — говорил молодой негр. — Расскажете? Расскажите обязательно. — Вдруг веселье исчезло с его лица. — Мистер помощник, подождите… Подождите минутку!

Мерри смотрел на него не отрываясь. Потом увидел на полу бечевку; он не спеша нагнулся, подобрал ее и сунул в карман. И направился к двери. Молодой негр догнал его. Ухватил за руку.

— Послушайте, мистер, — сказал он. — Расскажите шерифу, как я тут пошутил. Расскажите ему об этом. И как вы сразу включились в игру. Расскажите. Ему это понравится. Точно. Я знаю вашего шерифа, он иногда заезжает сюда… Покупает у нас бензин.

Мерри смотрел на парня.

— Этот ваш черный, ему никаких поблажек не надо. Пускай получит свое. Чем он лучше других? — Парень говорил быстро, срывающимся голосом. — Мы все тут получили свое, — произнес он гордо, — и каждый белый здесь знает это. Так вот. И он тоже, тоже должен получить свое.

Мерри открыл дверь, и их обдало холодным воздухом. Негр улыбнулся дрожащими губами. Мерри шагнул вперед.

— Подождите, подождите! — крикнул молодой негр, хватая его за рукав. — Подождите, мистер. Вы расскажете шерифу? А? Расскажете, как я пошутил — он будет смеяться, — скажите, что это я, отсюда, из гаража… Он хорошо меня знает. Посмотрите, мистер, — сказал он и задрал штанину до самого колена так быстро, что Мерри не успел отвернуться и увидел странные мелкие шрамы. — Как-то раз они натравили на меня собак и гнали меня вдоль ручья ради забавы; мне еще пятнадцати не было; они гнали меня долго-долго, я все бежал, а они цапали меня за ноги; потом кто-то сказал шерифу, и он пришел посмотреть на меня, и расспрашивал, и вроде жалел меня, но ничего нельзя было сделать… А ведь я ни в кого ножом не пырял. Но я получил свое, так-то, я даже никогда об этом не задумывался. Так что и этот ваш черный не лучше других… Расскажите шерифу. Он вспомнит, который я, он меня вспомнит…

Мерри отпустил дверь, и она захлопнулась. Идя к машине, — оказывается, фары так и остались не выключенными, — он словно чувствовал, как молодой негр прижался к стеклу, обхватив руками оконную раму. Мерри не оглянулся. Ветер рвал с головы шляпу, и он натянул ее плотнее. Обошел машину и сел за руль, недовольно хмыкнув; тело казалось таким тяжелым, будто он вытащил себя из воды. Воздух в машине промерз, и было больно дышать. Изо рта поднимался пар. Мерри отдыхал, положив руки на руль и глядя на белое пространство вокруг — так же, как Бетлем, не произнося ни слова, — и только сейчас почувствовал, как отпускает горечь стыда. Странный это был стыд, зловещий и липкий, он захватил их всех, коснулся каждого. Летучая снежная мгла улеглась, вся ее необычная сила, первозданная мощь иссякла, оставив после себя лишь скульптурные очертания белизны, привычные очертания, напомнившие о привычном мире, в который ему предстояло вернуться. Но он все еще сидел в машине, постукивая по окну одеревеневшими пальцами, собираясь с мыслями, и сознавал, что его поведение не только не поразило Бетлема, но даже не тронуло его.

Мерри знал, что совсем скоро, буквально через минуту-две он продолжит свой путь.

Сразу же за поворотом на дороге толпилось множество людей. Первое, что бросилось в глаза, — это головы, черноволосые головы, там и сям соломенные шляпы, будто из документального фильма; и рубахи, и комбинезоны, и платья, красные, желтые, в цветочек, в горошек, в полоску, одни порядком выгорели на солнце, а другие негнущиеся, глянцевитые — их только что купили в магазине, примерили и не стали снимать, весьма довольные обновкой. Автобус, в котором они ехали — тусклый темно-синий, цветной и в то же время совершенно бесцветный, — остановился так, что одна его половина оказалась на дороге, а вторая у кювета, в высокой колючей траве. Старомодный капот открыт, зверски заломлен вверх и согнут пополам, а вовнутрь заглядывает, пытаясь разобраться в неразберихе смазанных маслом и припорошенных пылью частей, шофер, единственный во всей этой ораве светлокожий, с каштановой головой. Позже Аннет вспомнила, что когда ее многоместный фургон ошеломленно двинулся в сторону автобуса, шофер поднял голову и глянул прямо на нее — большое безразличное лицо, выражавшее любопытство, но не интерес, и перепачканное машинным маслом, будто он специально хотел стать неузнаваемым. Разговаривать нам с вами не о чем, дамочка, высокомерно предупреждал его вид.

От стайки детей отделился и метнулся к машине Аннет, раскинув руки, как бы изображая смеха ради, что собирается ее обнять, мальчишка лет семи. Его густые черные волосы завились колечками от пота и липли ко лбу, окружая тонкое, неимоверно загорелое лицо, вероятно, мертвенно-бледное под слоем загара; темные, непропорционально большие глаза, изящно очерченные «ангельские» бровки — неправдоподобная и нечестивая прелесть детей, которую так широко использует искусство, — пухлые губки (в уголках рта красные пятнышки от малины, которой угощался на привалах), и эти губки вдруг с озорством улыбнулись Аннет и что-то выкрикнули ей и перепуганному ребенку, который съежился с ней рядом, поджал под себя ноги…

Отчаянно вскрикнули тормоза, машина дернулась, все поплыло перед глазами, слившись в пестрый многоцветный клубок, куда-то вниз, потом назад, в густом облаке пыли. «Мама!» — крикнул Тимми, возбужденный до предела, но крикнул почему-то тихо и протяжно и так и не взглянул на мать. Маленький мексиканец исчез с дороги. Столбом стояла красная пыль, лица в автобусе сдвинулись — белые глаза, белые зубы, — прилипли к окнам, пустым еще мгновение назад. «О господи, господи!» — шептала Аннет; она не выпускала руль из рук, и ее пальцы сжимали его все крепче, будто ей хотелось выломать его и вскинуть вверх, обороняя себя и ребенка, а может, даже первой броситься на них.