И захлопнула дверь перед самым носом полицейского. Мок вздохнул и вышел на темную все еще улицу. Он двинулся неспешным шагом, но внезапно резко обернулся. В жилище Эрнестины Неробиш шевельнулась занавеска. Тогда немец вернулся на главную улицу и свистнул проезжавшему извозчику. Он уселся в экипаж и приказал возчику ехать по улице Жогалы, а потом завернуть. Тот сделал, как ему приказали. Когда они приблизились к подворотне, в которой проживала Неробиш, Мок приказал извозчику остановиться и ждать. Тот убедился в том, что его клиент знает о том, что за постой тоже нужно платить, и вздремнул на козлах.

Мок закурил и поднял воротник пальто. Все его замечательное настроение куда-то исчезло. Вообще-то комиссар и рассчитывал на подобный прием у тетки, занимавшейся подпольными абортами, но в своей утренней эйфории никакой действенной стратегии не обдумал, так что решил действовать ad hoc[187]. А вот теперь он и не знал, что делать дальше. Он был зол на свою небрежность. Никакая женщина, занимающаяся подпольными абортами плюс сводничеством, легковерием не отличается. Она не позволит обмануть себя каким-нибудь ненадежным рекомендациям или даже купюрам с высоким номиналом. Слишком многим она рискует, выдавая на свет свое занятие. Об этом Мок знал прекрасно. Еще он знал, что — по причине отсутствия каких-либо иных возможностей — он обязан таскаться по подпольным абортариям, напугать конкретно эту сводню и заставить ее выявить имя возможного клиента Марии Шинок. Он и не желал допускать мысли о поражении. Громадное удовольствие от того, что ему удалось прищучить первую сводню, затмило его обычный скептицизм. И только теперь до него дошло, что у него нет никакого инструментика, с помощью которого ему удалось бы выдавить из старухи имя клиента Шинок. В Катовицах в распоряжении Мока не имелось никаких тисков. Что еще остается, горько размышлял он, как только возвращаться в Бреслау и встать перед рассерженным начальством? Или ехать во Львов, чтобы там выслеживать какого-то предполагаемого математика? Нет, тогда уже лучше торчать в этой таратайке и выглядывать, когда старая ведьма куда-нибудь выйдет. А потом обыскать ее жилище…

Извозчик захрапел. Улица была совершенно пустая. Ведь это были мертвые утренние часы, когда мужчины давно уже отправились работать на шахты, а их жены еще не будили детей в школу. Мок почувствовал усталость в костях, что свидетельствовало о повышенной физической активности прошлой ночью. Он поправил воротник и даже не заметил, как папироса выскользнула из рук, а тяжелые веки сами замкнулись.

— Эй, эй, майн герр! — извозчик тряс Мока за плечо. — Так мы едем или не едем? Это пану не гостиница, здесь не спят!

Из этой подворотни выходила жирная и гадкая тетка?

Мок протер глаза и почувствовал страшную злость на самого себя.

— Ну да, вышла, — удивленно поглядел на пассажира извозчик. — Добрых минут десять назад.

Мок сунул ему в руку какую-то монету и перебежал через покрытый грязью тротуар. Он встал под дверью Неробиш и прислушался. Шли минуты. На втором этаже раздались женские гневные крики и пискливые оправдания ребенка. Из внутреннего кармана пальто Мок вынул отмычку после чего начал проворачивать ее в замке под различным углом. Минуты продолжали идти. Бабища ведь могла и вернуться, если, предположим, она поперлась в лавку. Несмотря на холод, голова Мока под котелком покрылась капельками пота. Шум в доме все усиливался. Стучали тарелки, ссорились дети. Стальная петелька отмычки за что-то зацепилась, внутри замка чего-то щелкнуло. Где-то наверху открылась дверь, и по ступеням громко затопали дети.

Из коридора можно было войти прямо в кухню, точно так же, как это было в жилище Борецкого. Мок осторожно перемещался между различными предметами, которые валялись на полу. В квартире царили смрад и неописуемый бардак. На полу у печки были разбросаны щепки и куски угля. На печи стояла кастрюля. Мок поднял крышку и понюхал. Хотя сам он до сих пор еще не ел, суп из этой кастрюли он не стал бы есть ни за какие коврижки. Мало того, что он ужасно вонял размоченным чесноком, так и сама посуда выглядела так, словно в нее сливали помои. На блестящих от жира стенках застыли отвратительные подтеки какой-то густой жидкости. Вонь тряпки, брошенной на печь, напомнила Моку времена Великой Войны, когда в окопах под Динебургом он сам вместо носков носил портянки. На полу стоял таз с грязной водой. Обходя его, Мок оперся о стол и почувствовал, что ладонь приклеивается к клеенке. Понятное дело, что он был взбешен.

— Раз уж мне так повезло, — со злостью объявил он сам себе, — что я вообще сюда проник, то… в жопу[188], ну и пещера! Да все люди Холевы вместе взятые были бы не в состоянии ее обыскать!

Сопя от злости, Мок искал взглядом шкафчик, какое-нибудь укрытие, сам не зная того, что мог бы там найти. Он прошел мимо кровати, на которой развалилась красная перина без наперника; нажал на ручку двери, ведущей в комнату.

В помещении, окна которого выходили на кирпичную стенку небольшого дворика, Эрнестина Неробиш, скорее всего, и проводила операции. Посреди комнаты стояла узкая лежанка-козетка, из-под которой выглядывал совок для мусора. Мок вынул из кармана двойной лист "Kattowitzer Zeitung" и разложил его на покрытом пятнами коврике, на котором выделялись волокна ваты. Он приподнял край покрывала на козетке и увидел небольшой с отбитой эмалью таз в форме почки. Его стенки были покрыты ржавой, засохшей жидкостью. Мок резко поднялся, заткнул нос и какое-то время быстро дышал ртом.

И вот тут ему показалось, что переживает deja vu. Напротив него, в посудном шкафу, за стеклом стояла конторский скоросшиватель. Он был черным, его уголки украшали изящные золоченые оковки. Мок быстро подошел к шкафу и вынул папку. В ней находились толстые картонные листы, к которым были приклеены открытки с экзотическими видами. Одна из них, с надписью "Поздравления из Бреслау" представляла прекрасно известный Моку зоологический сад. Полицейский задрожал от возбуждения и глянул на корешок скоросшивателя. Из-за имеющейся там резинки сообщающий о содержимом листочек куда-то исчез, зато на мягком материале остались углубления от надписи, которая, скорее всего, на том листке и была.

— Муж — чи — ны, — прочитал Мок по слогам.

Это польское слово было одним из немногих, которые он знал хорошо. Оно всегда присутствовало там, где связанная с полом информация была весьма важной. К примеру, над входом в мужской туалет. Или же на папках-скоросшивателях в брачном бюро убитой Клементины Новоземской.

Львов, суббота 13 марта 1937 года, без четверти пять вечера

Попельский прекрасно был знаком с околицами улицы Жулиньского[189]. Здесь он бывал довольно часто — в пивной ветеранов на улице Охронек[190], где работали проститутки настолько старые, что львовская улица пела о них:

Попельский эту песенку помнил, и для него не было тайной — равно как и для любого львовянина — что Бабичек продавал конину и копчености самого худшего пошиба, так что сравнение кого-либо с изделиями этого мясника было самым страшным оскорблением. Хотя песенка еще звучала у него в ушах, когда комиссар очутился на Лычакове, думал он лишь о собственной операции, что должна была увенчать сложное и занявшее столько времени следствие.

Короткая улочка Жулиньского располагалась на окраине Лычакова и начиналась на Лычаковской[191], метрах в ста от костёла кларисок[192]. Угловыми столбами для улочки были две пивнушки — Эйнштейна и Кребса; кончалась же улочка на Пекарской[193]. Застроена она была трех- и четырехэтажными домами, и на ней практически не было деревьев. Трехэтажный каменный дом, украшенный номерами 10 и 10а занимал самую средину. Дом был ужасно заброшен. То тут, то там штукатурка отпала, а домовладелец, похоже, сильно экономил на дворнике, поскольку перед подворотней валялись кухонные отходы, выброшенные из окна какой-то беззаботной хозяйкой или вредным ребенком. Попельский с отвращением раздвинул носком ботинка картофельные очистки и огрызки яблок, после чего вошел в ворота. Вслед за ним двинулись Стефан Цыган и Герман Кацнельсон. Попельский указал второму на выход во внутренний двор, откуда доносился стук выбивалки по ковру, сам же кивнул Цыгану, и они стали подниматься по лестнице. Полицейские проходили мимо дверей, из-за которых доносились отзвуки и запахи домашней субботней суеты: стук кастрюль, плеск воды, стекающей с тряпок в ведра, продирающий запах скипидарной пасты для полов. Кое-где к этому прибавлялся детский плач или же злой голос, подкрепленный спиртным.