— Я не понимаю одного слова. "Отвратительный"? — Гельмут явно был сбит с толку.

— Уродливый словно обезьяна, — вмешался Мок.

— Тогда я его помню, — расцвел официант. — Он и вправду был некрасивым, словно обезьяна, всю салфетку запачкал… Что-то писал на ней… Я тогда обратил его внимание. Он извинился, даже заплатил за стирку. Это все, что я помню.

— Да ну, пан старший, — Попельский дружелюбно усмехнулся, — наверняка вы помните гораздо больше… Присядьте-ка к нам, выпейте пивка или водочки…

— Не могу я присаживаться к клиентам, — Гельмут вновь оглянулся в сторону бара.

— А что тот уродливый клиент заказывал? — спросил Мок.

— Не знаю, но, похоже, то же самое, что берут все остальные. Клёцки по-силезски и рулет. А потом он ушел. Больше ничего я не помню. Все это было так давно.

— А что он писал на той салфетке, пан не помнит?

Попельский поднес ко рту трясущуюся шкурку, сделавшуюся коричневой от горчицы.

— Нет, не помню. Всю салфетку исписал, так что и воспользоваться нельзя.

— Так что там было? Письмо? Какие-то слова? — В отличие от Попельского, Мок пока что не проглотил ни кусочка.

— Да где там! — Гельмут почесал затылок. — Нет, он чего-то считал. Числа какие-то писал! Причем, чернилами! Салфетка так и не отстиралась!

— И вы, наверняка, ее выбросили? — разочарованно спросил Мок.

— Ну да. А что было делать? Прошу прощения, но мне нужно идти к клиентам.

Гельмут поклонился и ушел. Мок вздохнул и съел клёцку, после чего вонзил вилку в свиную рульку. Но ко рту мясо он поднести не успел. Попельский сильно прижал его предплечье к столу. Поляк был весь напряжен. Немец приглядывался к нему, раскрыв рот, в котором не дано было исчезнуть кусочку мяса. Жир с рульки каплями стекал на скатерть.

— Сюда приехал издалека, повторяю, "издалека", фальшивый граф, встретился с матроной Новоземской, которая рекомендовала ему данное заведение, понавыписывал каких-то чисел на салфетке, — Попельский прижимал руку Мока к столу, а жилы на его лбу делались толще, — а между делом покусал Марию Шинок. Две же первые покусанные жертвы были найдены в окрестностях Львова. А ты знаешь, где находится европейская столица математики?

— А какая здесь связь?

— Так ты знаешь или не знаешь?

— Ну… я знаю… Наверное, Геттинген. Или Париж, Берлин?

— Нет, друг мой, — в голосе Попельского прозвучала гордость. — Львов. Как раз мой город.

— Понимаю, что ты хочешь сказать. То, что Минотавр является математике, который выписывал на салфетке уравнения. А в письме в матримониальное бюро писал, что приедет издалека. Ты соединил оба эти факта. Но с тем же успехом он мог быть предпринимателем и обитателем Варшавы, который в свободную минутку подсчитывает прибыли… Ваша столица тоже ведь находится далеко. И, черт подери, дай мне, в конце концов, съесть эту рульку!

— А тебе известно, что во Львове имеется знаменитое кафе "Шотландское"[149], где встречаются математики? — Попельский отпустил предплечье Мока. — И знаешь, годами они писали там на салфетках или даже на столешницах, как этот поддельный граф? Быть может, он бывал там тоже, и у него осталась эта привычка?

— Ну, может… — Мок с громадным удовольствием пережевывал кусок мяса. — Я понимаю, что ты хочешь вернуться в свой родной город… И у тебя совершенно нет охоты объясняться перед этим комиссаром Холевой или как там его… Но это всего два фрагмента информации и твоя интуиция. И нам возвращаться только лишь по этой причине? У нас ведь тут тоже куча работы. Например, расспросить соседей этой девушки…

— Ты сказал, будто бы я случайно объединил два фрагмента информации. Но здесь имеется третий, наиболее важный факт. Нужно было начать именно с него. И как раз по его причине мы ближайшим же поездом отправимся во Львов. Ты знаешь, как зовут нашего графа? Как он представился в письме? "Граф Гуго Дионизи фон Банах". А тебе известно, кто такие профессор Гуго Дионисий Штейнгаус[150] и профессор Стефан Банах[151]?

— Нет.

— В том то и дело! — Попельский тщательно уложил остатки капусты на оставшихся кусочках мяса. — Это львовские математики и частые посетители того заведения, где пишут на салфетках. Поехали: заскочим на минутку в "Матримониум", возможно там еще получим какие-нибудь ценные сведения. Жалею, что мы не расспросили у пани Новоземской про акцент того гориллы, поскольку я уверен, что эта наблюдательная женщина явно отметила в нем какие-то львовские особенности…

Катовице, понедельник 1 февраля 1937 года, два часа дня

У пани Клементины Новоземской имелась привычка обедать около двух часов дня в располагавшемся неподалеку ресторации "Театральная". Тогда она закрывала свое бюро, а на двери вешала сообщение: "Обеденный перерыв. Работаем с 15:30". Точно так же она поступила и сейчас. Женщина надела шубу из соболей и небольшую шляпку с цветком, закрепленным в прихотливой петельке, после чего направилась к двери, держа сумочку под одной рукой, а в другой — картонку с объявлением. И тут дверь открылась. В контору вошел невысокий мужчина в пальто и шляпе, с тростью в руке.

— Я как раз закрылась на обед, — пани Клементина постучала покрашенным красным лаком ногтем по объявлению. — Не хотите проводить меня? Поговорить мы можем и за едой.

Первый полученный ею удар чуть не сломал ей глазницу. Теплая кровь залила глаз женщины, на лбу протянулась багровая полоса, быстро начавшая синеть. Удар отбросил Новоземскую на стену комнаты. Хозяйка сползла по стенке с выпрямленными ногами и тяжело свалилась на копчик. Нападающий отвернул нижнюю часть своей трости, освобождая десятисантиметровый стальной стилет. Он поднял руку и вонзил металлическое лезвие в голову; острие, практически без сопротивления, прошло сквозь шляпку и кости черепа. Мужчина нажал, провернул и протолкнул лезвие до упора. В какой-то мере он был милосерден. Ему не хотелось, чтобы жертва видела, как он склоняется над ней, вонзает нож в щеку, глубоко надрезает ее и сует в место надреза верхние зубы. Ему не хотелось, чтобы она видела, как он откидывает голову, и как кровавая мякоть шлепается на пол…

Ворохта, понедельник 8 февраля 1937 года, четыре часа вечера

Рита Попельская скользила на лыжах по Оленьему Склону, что вел от недавно построенной туристической базы до темного букового леса. Ее изящная и ловкая фигурка; светлая, фарфоровая кожа и щечки, которые по причине мороза и ветра обрели цвет румяных яблок, обращали на себя всеобщее внимание. Во время приемов пищи на базе дамы в возрасте поглядывали на Риту с ноткой презрением, полагая, что всякая красивая девушка, раньше или позднее, станет уличной девкой или содержанкой; дамы помоложе — с завистью, мужчины же — с плотским желанием в глазах или бессильной разочарованностью Сама же она, даже не отдавая себе отчета, что вызывает столь разнородные чувства, предавалась зимним развлечениям с таким забытьем, как будто бы каждый день был последним днем каникул. С тёткой Леокадией, которая беспрерывно играла в бридж, девушка контактировала только в ресторане, во время завтраков, обедов и ужинов. Но даже и тогда ей не нужно было выносить ее ироничные взгляды или "умных" замечаний, поскольку за их столом с первого же дня выбороли себе место два брата, господа Кржемицские, из которых младший, Адам, был студентом Львовской Политехники, а старший, Зигмунт — подхорунжим из Полка Кресовых Стрельцов в Станиславове[152]. Во время трапез Рита с радостью бросалась в наполненную блеска и флирта беседу с молодыми людьми, тем более, когда тетка Леокадия, проглотив буквально пару кусочков, убегала в заставленное пальмами фойе, откуда доносился запах сигар и шелест перетасовываемых карт. Рита — девушка робкая и непостоянная в интересах — довольно часто с беззаботной улыбкой прерывала беседу с братьями, которые, один за другим, краснели будто ученики, бросала их на полуслове и убегала к себе в номер, чтобы переодеться там в теплые трусы, толстые чулки, узкие лыжные штаны и два свитера из Закопане; шапку она никогда не носила, поскольку шерсть все время "кусала и царапала" ей голову. Потом она мчалась с лыжами на склон и с бешеной скоростью скатывалась вниз, с развевающимися черными волосами, оставляя за собой и братьев Кржемицских, и некольких других гимназистов или студентов, которые напрасно пытались быть на равных с такой спортивной девушкой. Ведь это было просто невозможным — догнать девицу, которая на лыжах каталась с пятого года жизни, и которая каждые зимние каникулы проводила в Карпатах.