Первые четыре дня он наблюдал за математиками и ежеминутно требовал от официанта сообщать их имена и фамилии. Все это хозяйство он разнообразил упрямым резюмированием предыдущего следствия, в тысячный раз анализированием всех тех обстоятельств, в которых вместе с Моком они нашли убитую Клементину Новоземскую, а так же беседами с одной дамой легких обычаев, которая — по его личной просьбе — приходила в кафе затем, чтобы "женским глазом" оценить возможное уродство какого-то мужчины.
Когда через неделю Попельский уже узнал светочей и претендентов на математические вершины, и с болью в сердце не выявил ни у одного из них потрясающего уродства, он начал искать среди них таких, кто отличался бы настолько богатой языковой фантазией, чтобы придумать весьма изящное фиктивное имечко "Гуго Дионисий фон Банах". Для этой цели он отбросил свое предыдущее инкогнито и вел с посетителями долгие и нудные беседы, на основании которых создавал безошибочное мнение о богатстве их словаря и языковых ассоциациях. Уже через четыре дня комиссар установил для себя главного подозреваемого, которого весьма быстро пришлось из списка вычеркнуть. То был Гуго Дионисий Штейнхаус, человек, оперирующий прекрасным польским языком и очень удачными ассоциациями. Во-первых, он не был уродом, во-вторых, трудно было бы предполагать, чтобы убийца взял себе псевдоним, состоящий из пары собственных имен!
Когда Попельский вычеркнул всех частых посетителей "Шотландской" из своего списка подозреваемых, он начал индивидуально выпытывать про их "некрасивых" коллег и студентов. И тогда-то все и началось!
— В каком смысле "некрасивый"? — спрашивал Мейер Эйдельхайт[162].
— Я знаю, пан комиссар, как относится начертательная геометрия к прекрасному, художественному представлению о пространстве у итальянских мастеров, — задумывался Казимеж Бартель[163]. — И отсюда делаю выводы о красоте. А вот говоря об уродстве, мне бы пришлось вести рассуждения в обратном порядке.
Когда же Попельский пытался сузить все эти спекуляции путем сравнения разыскиваемого с обезьяной, собеседники тут же затягивали его на глубокие воды абстраций.
— А существительное "обезьяна" определяется конечным количеством слов? — хмурился Марк Кац[164].
— Прошу прощения, — разваливался за столом Леон Хвистек[165], - уродство я могу определять только как отсутствие красоты. А красоту я вижу в искусстве, которое сбросило с себя невыносимый балласт подражания природе. Так что изображения обезьяны и Венеры Милосской одинаково отвратительны, поскольку и та и другая являются элементами природы, а вот красоты в отображениях, представлениях природы нет.
Через три недели Попельский прервал эту свою диету, он решил покинуть "Шотландскую" и больше никогда уже в нее не возвращаться. Из знаменитого кафе не вело никаких следов. То, что он запланировал на последующие дни, было еще менее увлекательным. Он должен был принимать участие в нескольких ближайших заседаниях Львовского отделения Польского математического общества и разыскивать Минотавра именно там. Собраний этих было немного6 одно в марте, одно в апреле, пара в мае и одно в июне. И как тут прикажете выслеживать чудовище? В голове была чудовищная пустота, которую на следующее же утро он почувствует после прихода в свой кабинет в полицейско-следственном управлении. Попельскому хотелось как можно дальше отодвинуть от себя мысль о взбешенных сотрудниках, которые ходят по Львову, расспрашивают про "уродов", выставляя себя на дурацкие шутки. Он не мог вынести мысли о Мариане Зубике, который завтра же спросит его о продвижении в следствии. Все это он решил заглушить спиртным. Хватит уже сидеть на диете, сказал он в мыслях. Выпив несколько рюмок водки, он расставил шахматы и — в приступе отваги — решил пригласить поиграть кого-нибудь из занятых дискуссией математиков. Он подошел к их столику, но те на комиссара и не глянули. Их увлекла проблема существования автоматов, которые могли сами о себе дать ответ, если бы в их окружении имелось определенное количество инертного материала.
Попельский махнул рукой, и уселся сам за шахматные загадки из журнала "Deutsche Schachzeitung", который в "Шотландском" выписывали, и заказал еще одну рюмку водки. Ему не хватало Мока. Вот с ним бы он сыграл охотно. Только Эберхарда не было.
Катовице, среда 17 февраля 1937 года, шесть часов вечера
Эберхард Мок, обнаружив тело Клементины Новоземской, остался в Катовицах по трем причинам. Во-первых, он не верил во львовский след, столь сильно форсируемый Попельским; во-вторых, из Катовиц было недалеко до Бреслау и Карен, тоска к которой выросла прямо пропорционально угрызениям совести, что мучили его после эротических упражнений. В-третьих, и это было наиболее главным, убийство владелицы конторы "Матримониум" требовало объяснений, обстоятельства же его указывали на Минотавра, которого Мок начинал ненавидеть так же сильно, как и Попельский. Конечно, в лице Новоземской, Минотавр убил не девственницу, но разорванная и рваная зубами щека жертвы была его отличительным знаком. Правда, сейчас мог проявиться какой-то его сумасшедший подражатель, либо девственность предыдущих жертв было делом случайным. Следствие предвещалось чрезвычайно кропотливым, поскольку из брачной конторы исчезли все папки. У полиции на выбор имелось два пути: дополнительно следить за преступным сообществом в поисках возможных контактов убитой или же искать темные делишки в ее прошлом. Ни один из этих путей не выглядел достаточно серьезным, поскольку пани Клементина Новоземская была особой уважаемой и пользовалась безукоризненной репутацией. Тем не менее, одна мысль не давала Моку покоя, а именно, намек Попельского, что владелица конторы когда-то должна была быть бордель-мамой. Проработав много лет в отделе полиции нравов, вроцлавский криминаль-директор прекрасно знал мирок закамуфлированных проституток, которыми частенько были бедные женщины из народа. Втайне, они предоставляли телесные услуги, но при том занимались совершенно иными профессиями — например, были работницами или служанками. Скрытая проституция была занятием прибыльным. С одной стороны, девицы не рисковали столкнуться с полицией нравов, чтобы их вписали в соответствующий перечень, что уничтожило бы их репутацию, за что их выгнали бы с работы; а с другой, такие дамочки могли откладывать приличные деньги на возможное приданое. Поскольку они никогда не стояли на панели, им приходилось использовать самых различных посредников. Вообще-то Мок никогда ранее не слыхал, чтобы подобное бюро было таким вот посредником, но сравнение Новоземской с бордель-мамой никак не давало ему покоя, и след этот казался ему чрезвычайно привлекательным. Он был практически уверен, что "уродливый граф" не является никаким не львовским математиком, а самым банальным силезским промышленником, который втихаря пользуется посредничеством Новоземской, тратя свои деньги на скрытых проституток. Хотя это было всего лишь интуицией, этот возможный след тоже следовало проверить — Мок никогда не презирал собственную интуицию следователя.
Так что, у него было, что делать, и — самое главное — действовать он мог смело. Расставание с Попельским опять же ничего не затрудняло — знание немецкого языка в Катовицах было всеобщим, даже среди простых людей. Помимо того, Попельский выбил для него соответствующие полномочия, благодаря которым, Мок мог самостоятельно действовать на силезской территории в качестве представителя полицейского управления во Львове. Мок неохотно распрощался с Попельским, зато охотно бросился в городскую стихию столицы Силезии. Он прекрасно чувствовал себя в городе, который так напоминал ему Бреслау.
