Поскольку у оркестра был перерыв, слова Мока прекрасно были слышны во всем зале. Попельского эта тишина привела в себя. Он протрезвел. Он надеялся исключительно на то, что скорость, с которой немец выбросил эти слова из себя, не дала возможности присутствующим понять их, тем более, что наиболее существенные слова в этом высказывании, были неясны для него самого. Тут оркестр заиграл танго, и комиссар спокойно уселся за стол.

— Не понял. — Он вынул "Египетскую" папиросу, постучал мундштуком об стол. — Что это означает: "с теплым братом"?

— А разве в Австрии педерастов называют не так?

Мок все еще стоял, но тон он изменил.

— Послушайте, — Попельский глубоко затянулся. — Через мгновение вы будете знать, что объединяет меня с Шанявским. — Он поднял руку, когда Мок хотел его перебить. — С ним — ничего, а вот с его квартирой — многое. Он предоставляет мне ванную всегда и незамедлительно, как только я того пожелаю. Я же желаю того, когда у меня близится мой приступ. Да, дорогой мой герр, я страдаю эпилепсией, о чем, похоже, вы уже знаете. Но вы не знаете о том, что во время приступов у меня бывают видения. Вы в своей полицейской работе пользовались когда-нибудь услугами ясновидящего?

— Нет, никогда.

— Я тоже — нет. Мне этого и не нужно. Я сам ясновидящий, хотя, по-видимому, самый паршивый во всей этой стране. Во время приступов у меня случаются видения, только мне никогда не удается их правильно и сразу же интерпретировать. Хотя нет, это я пересаливаю. Пару раз мне удалось. Но чаще бывает так, что только после какого-нибудь убийства, после какого-нибудь похищения я бью себе по лбу и сам себе говорю: ведь я же это уже видел!

Оркестр играл, Мок молчал, Попельский отодвинул рюмку, налил водки в стакан и за раз выпил граммов где-то сто пятьдесят. После этого оттер губы рукой и совершенно трезво глядел на немца.

— Я страдаю мягким видом эпилепсии, герр Мок. Лекарства, которые я принимаю, практически полностью ее нейтрализуют. Но вот когда я хочу иметь видения, я не принимаю лекарств и вызываю приступ. А вот тут мне нужна квартира Шанявского, а точнее: его ванна.

Мок широко раскрыл рот, а Попельский облегченно вздохнул. Он выкроил вилкой крупный треугольник "холодного" и выжал над ним восьмушку лимона, затем положил в рот половинку этого треугольника и пережевывал, прикрыв веки с блаженством.

— А не могли бы вы вызывать приступы в своей собственной квартире? В собственной ванне?

От изумления глаза Мока были совсем круглыми.

— Нет. — Попельский проглотил кусок холодца и с неким весельем глянул на немца, хотя именно сейчас он должен был признаться в самой паршивой тайне своей эпилепсии. — К сожалению, во время приступа иногда случается самопроизвольное выделение мочи и кала, а потом я засыпаю. Сон этот, как правило, длится около четверти часа, но бывает и дольше. Так как вы себе это все представляете, дорогой мой герр Мок? Вот подумайте-ка над такой сценой: я долго занимаю ванную, моя кузина и дочка начинают беспокоиться, они стучат и стучат. Я им не открываю, тогда они вызывают дворника. Тот выбивает двери, и что все они видят? Попельского, спящего в собственном дерьме.

Он замолк и всматривался в Мока, с тревогой выискивая у своего собеседника признаки какого-либо веселья или насмешки. Не обнаружив их, он облегченно вздохнул.

— Потому иногда мне нужна никому не известная ванная комната, теперь вы понимаете? Вы второй человек, после Зарембы, кто знает, зачем я хожу к Шанявскому. Про это неизвестно даже моей кузине, а с ней я живу уже двадцать лет.

Мок наполнил рюмки. Он желал наверстать потерянное время. Выпили, закусили, и немец тут же налил по-новой. Выпили, не успела предыдущая водка как следует стечь в желудок. Оба уже чувствовали действие спиртного: легкое жжение в щеках, лень, приятная усталость мышц.

— Я польщен тем, что вы мне все это рассказали, — прервал молчание Мок. — И, естественно, я сохраню это в тайне. Понимаю вас прекрасно и прошу простить за мои подозрения. Мне крайне любопытны эти ваши видения. Что вы видели во время последнего сеанса у Шанявского? Скажите: быть может, какие-то цвета, возможно, какие-то символические фигуры? Мы вдвоем их расшифруем. В конце концов, и не такие сложности латинского синтаксиса удалось нам разрешить!

— Совершенно ничего. — Услышав это, Мок опечалился. — Иногда такое бывает. Я ничего не видел. Хотя… кое-что слышал.

— Что же? Честное слово, я вам верю. Несколько лет назад у меня в Бреслау был случай с одним ясновидящим евреем, который в чем-то вроде транса пророчил людям смерть.

— Я вижу, вижу, что верите, так что скажу. Рычание пса. Оно исходило из-под ванны. А у Шанявского собаки нет, он вообще терпеть не может животных. Никакого пса там не было. Выходит, он был в моем видении.

Мок отодвинулся от стола и щелкнул пальцами.

— Счет! — крикнул он.

— Погодите, погодите, зачем эта спешка? — Попельский в дружеском жесте положил ладонь на предплечье немца. — Я открыл вам тайну, теперь можно и хорошенечко выпить! А вы желаете бежать!

— Через час у нас поезд на Катовице, — Мок выискивал взглядом официанта. — Я проверял на вокзале.

— А зачем нам ехать в Катовице? И почему столь срочно? К какой-то сумасшедшей, утверждающей, будто бы ее покусал аристократ? Но ведь там, в Катовицах, они могут все проверить на месте и отослать сюда подробный отчет.

— Ее раны были описаны, словно их нанесла собака, — акцентируя последнее слово, сказал Мок. — И вам тоже снился пес.

Попельский внимательно изучал лицо Мока в поисках хоть каких-нибудь признаков издевки, иронии. Но ничего подобного не заметил. Немец ожидал его решения, окаменев, будто сфинкс, только пальцы выдавали признаки жизни, выстукивая какой-то ритм.

— Это противоречит логике, — положил Попельский локти на стол. — Мои видения не имеют ничего общего с логикой следствия.

— У вас свои методы, а у меня — свои. Сегодня вы доверились мне, завтра я доверюсь вам. Это все. — Мок глянул на своего собеседника с плутовской усмешкой. — И, Попельский, не надо нудить. Не требуйте, чтобы я убеждал вас в том, что мои методики лучше! Вы достигли серьезного положения в полицейском мире. Даже если это случилось, благодаря ворожению по хрустальному шару, то скажу вам коротко: хочу иметь такой шар. А кроме того, есть у вас хоть какой-то иной след лучше, чем силезский?

— Тогда покатили в Катовице. — Комиссар глянул на танцевальную площадку, втянул носом запах духов, закрыл глаза и слегка покачал головой. — Но, наверное, не одни, а? Сегодня мы и так надоели один другому…

Суббота, 30 января 1937 года, поезд сообщения "Львов — Катовице", восемь часов утра

Попельский, Мок и две проститутки-еврейки, имен которых мужчины не помнили, сидели в салоне-купе и завтракали. Девицы, осовелые и пьяненькие, решили отдохнуть; разговор между ними что ни слово рвался. Мужчины молчали. Они устали и не выспались. Их организмы, выпущенные в обращение более пятидесяти лет назад, не были способны к восстановлению столь быстро, как лет десять или двадцать назад. Зато похмелье их никак не мучило — водка Бачевского была наивысшего качества, а закуски жирными и обильными — равно как и угрызения совести по причине разврата. Причиной их паршивого самочувствия не была и внешность обеих девиц, которые еще вчера казались манящими и привлекательными, а сейчас резкий утренний свет безжалостно обнажал пористую кожу на их лицах, склеивающую ресницы тушь, жирные волосы, излишние обилие форм и недостаток зубов. Нет, вовсе не это было причиной гадкого настроения обоих мужчин. Они были обеспокоены совершенно по другой причине — пару часов назад, на краковском вокзале, в их салон-купе нанес визит инспектор Мариан Зубик, который, совершенно случайно, тем же поездом вез своих сыновей на зимние каникулы в Закопане.

Подобного рода визит был самым последним, что ожидали наши герои после бурных событий вечера и ночи. Вчера, после ухода из "Palais de Dance", они тут же отправились на Центральный Вокзал и купили билеты до Катовиц. Салон-купе, к сожалению, был уже занят. Одноместные спальные купе — тоже. Так что пришлось довольствоваться купе, в котором две койки размещались одна над другой. Как на злость, вечер и ночь Мясопуста вымели из округ вокзала всех проституток, так что в Катовице они выехали сами, обманутые в самых лучших своих ожиданиях. Но в Перемышле салон-куре освободил ехавший в нем промышленник, пан председатель правления Бронислав Бромберг, возвращавшийся с зимней ярмарки в румынских Черновцах. Мок с Попельским тут же перебрались в освобожденное им шикарное купе, причем, в компании двух молодых дам, о которых на вокзале в Перемышле постарался предприимчивый и щедро вознагражденный кондуктор. А потом уже только рекой лилось спиртное, купе трещало по швам, повсюду разлетались предметы гардероба, дамочки обливали шампанским свои обнаженные тела, визжали и стонали, а Мок с Попельским поднимались на высоты витальных сил; под утро они обменялись партнершами, выпив при этом на брудершафт.