Каспшак не отреагировал. Попельский подмигнул Моку, а тот тяжело поднялся со стула и склонился над ванной.
— Да, да, знаю! — взвизгнул Каспшак, глядя на Мока. — Я все понял!
Попельский тоже поднялся и пододвинул стул коллеги к ванне. Из внутреннего кармана пиджака Каспшака он вытащил визитку преподавателя и авторучку. Затем подал пиджак.
— Оботри руки об это, а не то визитку испачкаешь. И пиши!
— Что я должен писать? — с шипением боли Каспшак повернулся в ванне и снял колпачок.
— Уже диктую. — Попельский был настолько изумлен быстрым согласием Каспшака, что на какое-то время не мог собрать мыслей. — "Дорогая моя и любимая Рита! Никак не могу перестать думать о тебе. Твой талант громаден и неповторим. О! Как мечтаю я коснуться твоих пальцев! О том, чтобы коснуться губ, даже не мечтаю, хотя это только мечта…"
— От слов "хотя это только мечта" уже не поместится, — в глазах Каспшака было усердие подлизы. — Дайте, пожалуйста, следующую визитку!
Попельский задумался. Одно только предположение о том, чтобы Риту поцеловал этот худой, мохнатый козел, уже переполняло комиссара отвращением. Челюсти у него до сих пор зудели. Накопившееся бешенство не могли разрядить ни кровь Каспшака, ни его собачья готовность исполнять все требования. До сих пор перед его глазами стоял солнечный, сентябрьский день, когда счастливая Рита прибежала домой после первого дня в гимназии и радостно сообщила: "Папочка, а польский у нас уже не будет преподавать та жаба Монкосувна, у нас совсем новый учитель, выглядит просто класс, а еще он любит театр!". Леокадия усмехается над своими картами и спрашивает: "Так ваш новый полонист красив собой?"
Комиссар поднялся и подошел к ванне. Каспшак даже не застонал, когда край ладони полицейского врезался ему в челюсть. Ручка упала на кафельный пол и раскололась на несколько мелких частей.
— Так вы, пан профессор считаете себя красивым?! — прошипел Попельский и вновь поднял руку, которая болела от предыдущего удара. — Типа Казановы?
Но ударить он не успел, поскольку запястье вдруг очутилось в могучем захвате Мока. Немец схватил и вторую руку поляка и распял его на стене.
— Да успокойтесь же вы, черт подери! — Мок прижимал запястья Попельского и видел, как у того под кожей лица перемещаются какие-то желваки. — Вы чего, прибить его хотите? Цели же мы достигли! Он у нас в кулаке! В тех самых тисках, из которых не вырвется вплоть до получения вашей дочкой аттестата зрелости! Именно так действует фирма Мок и Попельский!
— Меня развратили, изнасиловали, — полусознательно повторял Попельский.
— Да всех нас развратили и изнасиловали! — крикнул Мок. — Вот, погляди, что такое истинный разврат!
Сказав это, он открыл в стене заслонку, о существовании которой до сих пор Попельский не имел понятия. Через малюсенькое окошечко, выходящее в гостиную, в ванну проникли дым курений и звуки музыки. А за заслонкой раскрывался вид на современные Содом с Гоморрой. Шанявский уже сбросил с себя трусы и исполнял на столе "Танец маленьких лебедей". Сейчас на нем были только пачка и парик. Босыми ногами он раскидывал пустые винные бутылки. Под столом трое голых мужчин ползало на четвереньках. У каждого из них в волосах торчали павлиньи перья.
Попельский упал на стул. Мок вытащил сигарету, прикурил и подал польскому коллеге. В ванне хрипел профессор Каспшак. Мок оттер пот со лба.
— Вам не кажется, что сейчас самое времечко выпить водки? — просопел он.
Львов, пятница 29 января 1937 года, одиннадцать вечера
Они чокнулись рюмками, с удовольствием одним махом выпили тминную настойку Бачевского и закусили: Мок — рольмопсом, Попельский — паштетом с белыми грибами. Они сидели в заведении с танцплощадкой "Palais de Dance" неподалеку от Большого Театра и глядели на круглую паркетную платформу, на котором в данный момент танцевали игривый английский танец ламбет-уок. На столике наших героев стояла салатница с "холодным", тарелка с селедочкой, паштетом и гусиными шейками, фаршированными печенкой. Из наполненного льдом ведерка выглядывала бутылка с шампанским, а среди тарелок гордо красовался стройный и запотевший графинчик водки.
Полицейские молчали. Мок был недоволен тем, что Попельский прогнал двух молодых девиц, партнерш для танцев, которые пожелали присесть к ним. А тот вспоминал — сейчас уже совершенно бесстрастно — все события этого дня: как они с Моком опустили Каспшака, как Заремба приехал к Шанявскому, и как они вместе выбросили преподавателя на углу Ветхозаветной и Резни[132] с мешком на голове, после этого четыре часа бесплодных допросов в полицейско-следственном управлении представителей армянского и грузинского национального меньшинства, которыми Герман Кацнельсон не успел заняться, пока его не избили в пивной Канариенфогеля; после этого вместе с Моком он проводил Риту и Лёдю на спальный поезд до Коломыи, а затем поклоны самого пана Зенгута, владельца "Palais de Dance", предложившего им в своем заведении директорскую ложу. Первым прервал молчание Мок.
— Давайте-ка еще выпьем. Хочу попробовать это замечательное желе, — показал он на "холодец". — А без водки не могу.
— Почему? — Попельский спросил машинально, не глядя на коллегу. — Невкусно?
— Совсем даже наоборот. — Мок потянулся за графинчиком. — Очень даже вкусно. Но не хочу больше толстеть.
— А что с этим имеет общего водка? — старался перекричать музыку комиссар.
— Мой знакомый судебный медик, — Мок подставил рот к уху поляка, — doctor rerum naturalium[133], утверждает, что жир растворяется в спирту. И тогда он не идет в брюхо, но без всякого вреда размывается во всем организме. — Он похлопал себя по животу и искусственно рассмеялся.
Попельский не стал ему вторить. С высоты ложи он глядел на танцевальную площадку без малейшего интереса; крепко сжимал в руке рюмку и обводил ею небольшие круги на скатерти. Мок почувствовал вскипающую злость. Но он не был зол за то, что праздничный вечер тянется скучно и истекает в невыносимом совместном молчании. Здесь дело было в чем-то ином. Он попросту не мог поверить, что этот человек, которого он практически захватил за руку в поезде на шалостях с красивой девицей, сейчас завел его в некую пещеру содомитов, где сам чувствовал себя, будто дома и где имел "собственное гнездышко". Он не знал, как ему сказать Попельскому, что их союз не может существовать без полнейшего доверия, без признания друг другу даже самых мрачных тайн. Но сейчас он опасался того, что Попельский исповедается ему в каком-нибудь чудовищном секрете собственной половой жизни, которого Мок не желал знать, опасаясь, что тот разрушит их полицейскую взаимосвязь и сотрудничество.
— Я должен вам кое в чем признаться. — Оркестр перестал играть, а Попельский глядел в этой тишине на Мока, словно бы читая у него в мыслях. — Я должен сообщить вам одну мою стыдную тайну…
— Я тут забыл вам кое о чем сообщить, — перебил его Мок. — Сегодня мы получили телеграмму из Катовиц. Двадцатилетняя женщина в психиатрической клинике. Лицо искусано. И она утверждает, что покусал ее какой-то аристократ…
— Попрошу вас не перебивать, пожалуйста! — Попельский резко выпил содержимое рюмки, ничем не закусывая. — Какое нам дело до какой-то там сумасшедшей из Силезии! Послушайте, что я вам хочу сообщить…
— Мы должны поехать туда, — не позволял Мок ему закончить, — это может быть важным!
— Да не перебивайте же меня, черт вас подери! — рявкнул Попельский и встал с места, громко стукнув стулом, что сразу же обеспокоило официанта.
— А мне, блин, насрать, — Мок тоже поднялся и оперся о столешницу, — на вашу интимную близость с этим вашим теплым братом Шанявским! Он не связан с нашим следствием! Так что, черт подери, не играйте тут Гамлета! Поначалу вы отчаиваетесь над каким-то учителишкой, теперь же хотите выдать какую-то свою сексуальную тайну! Не хочу, не желаю об этом слышать! Беритесь, в конце концов, за следствие, и не будьте яйцом всмятку!
