Восемьдесят семь лет — уже более чем преклонный возраст. Находясь на грани между жизнью и смертью в конце войны, я не мог даже предположить, что мне предстоит дожить до таких лет. Это — подарок судьбы.

Настало время подводить итоги.

Воспоминания о былом, занимающие в жизни старого человека много места, заставляют поневоле обращаться к оценке времени и себя в нем с позиций современного их восприятия. За последние годы важнейшие события, коренным образом менявшие лицо страны и мира, стали объясняться более объективно. И тем не менее мое восприятие этих событий, как, впрочем, и восприятие многих людей, непосредственно их переживавших, отличается от общепринятого.

В довоенное время мое собственное мировоззрение еще только формировалось. В те годы я, как и все, с воодушевлением пел: «Больше нет такой страны на свете, где так вольно дышит человек», будучи уверенным в том, что во всем капиталистическом мире, окружавшем нас, существуют эксплуатация, присвоение результатов труда рабочих и крестьян кучкой капиталистов и землевладельцев.

Неопровержимая, как казалось, марксистская теория общественного развития доказывала неизбежность гибели капиталистических форм, нарастающего обнищания пролетариата на фоне все большего обогащения эксплуататоров. Противоречия между трудом и капиталом не могут не привести к революционным изменениям в мире в сторону создания социалистического общества, в котором результаты труда присваиваются и распределяются между всеми соответственно количеству и качеству труда.

К каким социальным результатам привело следование этой теории в нашей стране, мы могли судить лишь по данным официальной пропаганды и по литературным произведениям социалистического реализма. Однако и в то довоенное время у меня возникали сомнения в правдивости этой информации.

Уже после окончания семилетки я, не без влияния моих бесед с тогдашним другом Олегом, все чаще натыкался на несоответствие громко звучащих славословий в адрес прекрасной жизни в нашей свободной стране реальной действительности. Рассказы стариков о дореволюционной жизни, внимательное чтение даже таких «пролетарских» писателей, как М. Горький и Л. Кассиль, порождали вопросы: почему простой рабочий Сормовского завода мог на свое жалованье иметь отдельный домик и содержать в нем большую семью хоть и не в роскоши, но не голодающую и не раздетую, в то время как зарплаты советского рабочего не хватает даже на еду, если кроме него никто в семье не работает? Почему учитель гимназии или рядовой инженер до революции могли иметь не только многокомнатную квартиру, но и собственный «выезд» (лошадей и коляску), что никак несопоставимо с материальным достатком таких же советских специалистов?

После «освобождения» Западных Украины и Белоруссии, «порабощенных» Польшей, после «добровольного вхождения в СССР» стран Прибалтики уже невозможно было скрыть то, что уровень благосостояния в этих капиталистических странах был намного выше, чем у нас.

Но в чем я не сомневался и что вызывало во мне инстинктивное неприятие, это необходимость говорить вслух то, что не соответствовало наблюдаемому в жизни и убеждениям.

Я, отвлекаясь от повествования, писал о том, что уже в 14-летнем возрасте видел противоречия между декларациями «сталинской» конституции о свободных, прямых и тайных выборах и коллективными играми в эти выборы, когда вся страна делала вид, что с демонстрируемым энтузиазмом выбирает одного депутата из одного кандидата, которого на самом деле не выбирал никто.

Я не мог не осознать, что несу в самом себе это противоречие: мои родители, как и очень многие из числа известных мне людей, были осуждены как «враги народа». Но разве я мог этому верить? Слава богу, никто меня об этом не спрашивал, так как все, кто окружал меня в те годы, также в это не верили.

Печать и радио громко вещали об энтузиазме, с которым трудятся рабочие и крестьяне, и в то же время принимались постановления, насильственно привязывающие рабочих к предприятиям, крестьян к колхозам, постановления, практически делающие труд кабальным. В старых кинохрониках и сейчас нередко показывают, как на военных заводах во время войны работают у станков мальчишки, стоящие на ящиках, не доставая до рычагов управления. При этом не говорят о том, что эти мальчишки — выпускники РУ и ФЗО (ремесленных училищ и школ фабрично-заводского обучения), созданных в 1939 году, куда обязаны были поступать дети, закончившие семилетку и не поступившие в десятилетку или в вуз. После окончания этих военизированных учебных заведений их выпускники отправлялись на заводы, где обязаны были отработать определенный срок.

Первые месяцы войны, когда немцы стремительно продвигались на восток, а в плен и окружение попадали целые армии, казалось, что все потеряно. Мобилизация резервистов, проходившая в это время, как я мог наблюдать в техникуме на находившемся там призывном пункте, не свидетельствовала об энтузиазме и патриотических порывах. В большей степени людьми руководило привычное чувство долга и обязанности. Атмосфера призывных участков — истерические вопли женщин, пьяные песни под гармошку и мрачные лица уходящих мужчин.

Мобилизация и отправка на фронт — еще один этап естественного отбора (после раскулачивания и чисток ГПУ и НКВД, уничтожившего самую трудоспособную и мыслящую часть народа): умеющие «устраиваться» с успехом делали это, оказываясь в числе тех, кому полагалась бронь (освобождение от воинской обязанности). Люди честные, преданные чувству долга, уходили на фронт и там погибали, ловкачи и жулики оставались в тылу. Бытующие в современном российском обществе патернализм, нежелание честно и добросовестно трудиться («дураков работа любит»), пьянство и воровство — генетические последствия такого естественного отбора.

Так сложилась моя судьба, что мне пришлось пережить разные стороны войны: и фронт, и тыл, и плен, и послевоенное становление.

И на фронте и в тылу я многократно убеждался в том, что для руководства страны цена отдельно взятой человеческой жизни считалась ничтожной. Ради успеха, не важно, местного или стратегического, считалось возможным жертвовать жизнями, сообразуясь лишь с тем, сколько еще «карандашей» остается для последующего использования. Так же как если бы речь шла о количестве снарядов или кирпича. Эта идеологическая установка проводилась по всей цепочке управления от командующего фронтом до командира взвода.

Не случайно соотношение потерь победителей и побежденных четыре к одному, а если считать только непосредственных участников боевых действий, то, как говорят, восемь к одному!

Что же заставляло российского солдата безропотно подставлять себя под огонь, идя на верную смерть в лобовых атаках? Этот феномен, по-моему, еще ждет своего исследования.

Я считаю, что главным фактором такого поведения являлось врожденное чувство долга в сочетании с огромной, чисто физиологической выносливостью.

Во время войны из уст в уста передавался анекдот: американцы на Западном фронте отказались занять окопы из-за того, что им не выдали компот. Может быть, это обидная для них шутка, но я видел, как содержится американский или английский солдат, и свидетельствую с полной убежденностью: воевать и побеждать в таких условиях, в которых это делали российские солдаты, не смогут солдаты любой из европейских стран.

Еще один пример, подтверждающий сказанное.

На фронте встречались представители разных народов России. И жители Кавказа, и представители малых народов Сибири, все они сражались на равных с русскими, делили с ними все трудности изнурительных боевых будней. А вот представители народов Средней Азии, кроме, пожалуй, казахов, воевали, как правило, плохо.

Читаем теперь в газетах и видим по телевидению, как те же таджики, узбеки и киргизы умело воюют в Афганистане и в своих междоусобицах, ничего похожего нельзя было видеть на фронтах минувшей войны. Она была им не нужна, чувство долга перед Россией они не испытывали.