Несмотря на столь трагические последствия войны, много ли опубликовано книг, снято кинофильмов о судьбах военнопленных, их борьбе и страданиях? Разве судьба одной трети от всех, вставших на защиту Родины и погибших за нее, не является неотъемлемой частью истории страны?
Объяснением этому может служить лишь одно: десятки лет в сознание соотечественников вдалбливалось утверждение о том, что военнослужащие, оказавшиеся в плену, изменили присяге, поддерживали своим трудом и участием промышленный и военный потенциал противника.
Многие вернувшиеся после войны уцелевшие военнопленные были необоснованно репрессированы, избежавшие этой участи долгие годы подвергались преследованиям и унижениям. До 1956 года время пребывания в плену не засчитывалось как участие в войне и не включалось в трудовой стаж. За отметкой в моем военном билете, свидетельствовавшей о пребывании в плену (как и у многих других бывших военнопленных), автоматически следовали записи: «участие в боях» — «не участвовал», «имеет ли ранения (контузии)» — «не имеет», вне зависимости от наличия на теле неопровержимых свидетельств этому. До 90-х годов прошлого века существовали ограничения при приеме на работу, на учебу, при командировках или туристических поездках даже в страны социалистического лагеря.
Только в 1995 (!) году бывшие военнопленные были окончательно уравнены в правах со всеми гражданами России («О восстановлении законных прав российских граждан — бывших советских военнопленных и гражданских лиц, репатриированных в период Великой Отечественной войны и в послевоенный период». Указ Президента Российской Федерации № 63 от 24 января 1995 г.).
Справедливость требует, однако, отметить мужественных людей, осмеливавшихся затрагивать в те годы эту неблагодарную и опасную для них тему. Писатель Сергей Сергеевич Смирнов провел цикл телевизионных передач «Подвиг», в которых впервые заговорил о бывших военнопленных, как о патриотах Родины. Правда, вскоре кто-то из членов партийного руководства страны спохватился, и эти передачи были прекращены. Огромную роль в перемене отношения к военнопленным сыграл фильм Г. Чухрая «Чистое небо». Нельзя все же не заметить, что и передачи С. Смирнова, и фильм Г. Чухрая повествовали не о военнопленных вообще, а о тех, кто совершил особо героические поступки.
Необходимо заметить, что и до сих пор еще не изжит из общественного сознания «синдром» недоверия к бывшим пленным, в связи с чем многие из них избегают говорить об этой части своей военной биографии. Приведу такой пример.
Ежегодно в деревне Деньково близ Волоколамска у мемориала доваторцам, катуковцам и панфиловцам на братской могиле погибших при обороне Москвы встречаются ветераны этих соединений. Года четыре тому назад на такой встрече ко мне подошел корреспондент истринской районной газеты, присутствовавший там, чтобы взять интервью. Как только в моем рассказе зашла речь о том, что я попал в плен, он тут же, не пытаясь соблюсти правила вежливости, прервал нашу беседу.
Особого внимания требует сопоставление положения советских военнопленных, лишенных по воле сталинского режима опеки Международного Красного Креста, с условиями содержания в плену наших союзников. Отношение германских властей к военнопленным всех стран, кроме СССР, регулировались Женевской конвенцией 1929 года, к которой Сталин отказался присоединиться, заявив: «Военнопленных у нас нет, есть предатели». Так, англичане и американцы, будучи в плену, продолжали получать денежное содержание, даже в повышенном размере, начислявшееся на их счета на родине, получали очередные воинские звания, посылки из дома, Красный Крест осуществлял денежные выплаты в специальной обменной лагерной валюте, обеспечивал почтовую связь. Инвалиды и тяжелобольные переправлялись на родину через нейтральные страны.
Приведенные в этой книге фотографии демонстрируют, как в соседних зонах, отделенных проволочной оградой, французы пьют пиво, англичане дают симфонический концерт жителям города, проводят футбольные матчи и состязания по боксу. Все это часто на виду у погибающих от голода и издевательств советских военнопленных.
Как это ни печально и стыдно нашей стране, в Германии во многих городах существуют и активно действуют музеи и общественные организации, публикующие исторические материалы о лагерях военнопленных, поддерживающие в идеальном состоянии памятники и мемориалы, ежегодно проводятся акции под девизом Nie Wieder! («Никогда более!»).
В нашей стране на ее территории, оккупированной фашистами, располагались лагеря военнопленных, отличавшиеся особой жестокостью. В первые годы войны оккупанты считали себя полностью свободными от любой ответственности перед мировым сообществом за свои преступления, ведь «победителей не судят», а в своей грядущей победе они тогда не сомневались. Но ни в Вязьме (лагерь № 230) и Смоленске (лагерь № 240), ни в Пскове (лагерь № 372) и Луге (лагерь № 344) вы не найдете памятных знаков на местах, где страшной участи подверглись десятки (если не сотни) тысяч советских воинов.
Моя биографическая повесть «Плен», рассказывающая о пережитом, касается лишь части всей проблемы этой малоизвестной или совсем неизвестной страницы истории Отечественной войны. Дело в том, что к началу 1944 года, когда я оказался в плену, режим содержания военнопленных, по сравнению с 1941–1942 годами, значительно смягчился. Опасаясь распространения эпидемий дизентерии, тифа и туберкулеза на немецкое население через неизбежные контакты между пленными и лагерным персоналом, власти создавали в лагерях бани и пункты санобработки, стали выдавать «эрзац-мыло» (кусочки какого-то минерала, слегка мылящегося при соприкосновении с водой), в бараках были установлены печки, для которых выдавалось в минимальном количестве топливо. В то же время продовольственный паек оставался столь же мизерным, совершенно недостаточным для поддержания жизни, издевательское отношение к пленным, как к «недочеловекам» (untermenschen), не изменилось.
Итак, возвращаюсь к 14 января 1944 года. Открыв глаза, я обнаружил себя полусидящим среди каких-то мешков на движущейся повозке.
Ехали довольно долго, в какой-то большой деревне остановились на привал. Тот же здоровенный амбал перетащил меня в приземистое одноэтажное здание, вероятно казарму, и уложил на нары, расположенные вдоль стены большой комнаты. На этих же нарах лежал тяжелораненый русский солдат, находившийся без сознания, стонал иногда. Я подумал, что он уже при смерти. Амбал притащил мне тарелку с толстыми блинами и стакан чая. Чай я выпил с наслаждением, к блинам же притронуться не мог, даже вид съестного вызывал у меня рвотные ощущения.
Не помню, сколько времени я провел в этой комнате. Входили и выходили власовцы и немцы, не обращая на меня внимания. Иногда присаживались у стола, пили и закусывали.
Через некоторое время засуетились. Понял, что уезжают. Затихло. Появилась мысль и надежда, что меня и умирающего раненого решили оставить. Но вдруг опять появился мой здоровенный опекун, взвалил меня на спину и поволок к той же, уже запряженной повозке. Усадив меня, пытался войти со мной в контакт, но я его совсем не слышал. Объясняясь жестами и много раз повторяя слова, так что я кое-что стал понимать по движению губ. Он поведал мне, что так же, как и я когда-то, был ранен, подобран на месте боя и попал в немецкий госпиталь. Там его вылечили, и он вступил во власовские войска. И меня он хочет определить в немецкий госпиталь.
К вечеру остановились в небольшом лесном поселке. Меня затащили в сарай, уложив на сено, и оставили там, не закрыв дверь. Я, осмотревшись кругом и убедившись, что никакой охраны нет, подумал, что если выбраться из сарая и уползти в лес, то можно, спрятавшись, дождаться прихода наших. Но оказывается, я настолько ослаб от потери крови, что даже подняться на ноги не имел сил. Да и как я наступлю на искалеченную ногу?
Из дома мне принесли кружку горячего наваристого бульона. Впервые за прошедшие дни я смог им подкрепиться.
Наутро во дворе остановился грузовик, в кузове которого вдоль бортов сидели раненые немцы. Меня погрузили к ним. Сидя на полу, я пытался облокотиться о ноги сидящего немца, которые были перевязаны, вероятно обморожены, но, увидев это, отшатнулся, боясь причинить ему боль. Он взял меня за плечи и прислонил к своим ногам.
