Дождавшись поезда, я вскочил на проплывавший мимо вагон, устроившись на выступающую часть платформы прямо под нависающей над ней цистерной, свесив ноги над буферами и сцепкой. Поезд шел очень быстро, не останавливаясь на редких разъездах и безлюдных полустанках. Путь здесь проходил по пустынной части Узбекистана, где-то в районе Аральского моря. Помню, что проезжали довольно большую, но безлюдную станцию Арал, где мне пришлось спрыгнуть, чтобы не согнали осмотрщики вагонов, простукивавшие молотками на длинных ручках ободы колес и проверявшие состояние вагонных букс. Я прошел вдоль путей до семафора на выезде со станции и уже испытанным образом вскочил на платформу.

В конце дня на какой-то маленькой станции меня обнаружил железнодорожник из поездной бригады, но, вероятно, у меня был такой испуганный и жалкий вид, что он не только не прогнал меня, а даже принес половину дыни. Это было очень кстати, ибо я уже не помню, когда ел последний раз, и изнывал от голода и жажды.

Настала ночь, и я изо всех сил пытался не заснуть, чтобы не свалиться под колеса поезда.

Слава богу, августовские ночи еще не очень длинные, и на рассвете поезд замедлил свой бег и втянулся на пути большой узловой станции Арысь. И когда проезжали под пешеходным мостом над путями, я вдруг увидел Кима, стоявшего на мосту. Как я этому обрадовался, трудно описать.

Это происшествие послужило мне уроком: более я уже не отваживался далеко уходить от поезда, даже если был отцеплен локомотив.

В составе нашего эшелона был один пассажирский вагон, в котором ехала с семьями охрана нескольких вагонов-ледников, также следовавших вместе с нами. Вагоны-ледники — это товарные вагоны, в концах которых размещались решетчатые камеры, заполненные льдом и сверху утепленные соломой и опилками. Над камерами в крыше вагона были люки, запертые на висячие амбарные замки и опечатанные сургучными печатями с оловянными пломбами. В этих вагонах-ледниках везли копченые колбасы и яблоки. На тормозных площадках этих вагонов днем и ночью дежурили постовые, вооруженные винтовками.

Нашлись среди нас смельчаки, ночью по крышам пробиравшиеся к люкам ледников. Проникая внутрь люка, они через решетчатые стенки камер доставали колбасу и яблоки. Однажды одному из них часовой прострелил руку, заметив подозрительное копошение у люка. Дальше все осталось без последствий, рану перевязали, не обращаясь в медпункт, чтобы не выдать виновника. К концу пути рана благополучно зажила. Я и мои товарищи, Ким и Вадим, не рисковали предпринимать подобные вылазки, хотя не проходили мимо того, что «плохо лежит». Однажды на какой-то станции, забитой составами, перебираясь между ними, ныряя под вагоны, Вадим увидел в полураскрытой раздвижной двери теплушки горку круглых буханок. Протянув руку, он схватил две буханки, и мы быстро ретировались. В этот день мы пировали: свежий хлеб в неограниченном количестве, запиваемый кипятком: казалось, не могло быть большего удовольствия.

Кипяток не был дефицитным продуктом. На каждой станции, большой или малой, в конце платформы размещалась кубовая. Наружу, над металлическим корытом, высовывались краны с кипятком и холодной водой. Даже была в ходу такая поговорка: «На каждой станции, на каждой полустанции есть начальник станции, горячий кипяток». В довоенные годы в пассажирских вагонах старой конструкции не было кипятильников. Проводники бегали на станциях с огромными ведерными медными чайниками за кипятком, чтобы обеспечить пассажиров чаем.

Длительное время, когда поезд шел вокруг Арала, местность была безнадежно пустынной. Затем, уже после Казахстана, стали попадаться русские города с деревянными домами и привычными российскими базарами. Здесь стало легче: снова стали «подканывать», почти всегда встречая участие.

Становилось все холоднее и холоднее. Октябрь в здешних местах, в Приуралье, — это осень. Мы мерзли в своих износившихся лохмотьях. Проехали Куйбышев, приближался конец пути. Запомнилась станция Канаш недалеко от Казани. Здесь нам выдали по рейсовым карточкам белый хлеб, вкус которого мы стали уже забывать, накормили вкусным обедом в столовой эвакопункта. До сих пор помню меню: перловый суп, заправленный жаренным на сале луком, и макароны, политые все тем же хлопковым маслом.

После долгой стоянки — последний перегон, и к вечеру прибыли в Казань — пункт нашего назначения.

Казань встретила нас дождем и холодом. Эшелон загнали на запасные пути, где предстояло ждать до утра, когда может определиться наша дальнейшая судьба. В теплушках было тесно и холодно, мы решили переночевать в здании вокзала, где было тепло. Но воспользоваться комфортом зала ожидания нам, увы, не пришлось. Бдительным стражам порядка наши личности в потрепанных, грязных и явно не по сезону одеяниях показались подозрительными. Нас довольно невежливо сопроводили в вокзальную «кутузку», и мы оказались там в «приятном» обществе карманников и воров другой, более «солидной» квалификации. По очереди стали выводить на допрос. Хмурый, уставший и, как показалось мне, не вполне трезвый милиционер настойчиво требовал ответить на непонятный нам вопрос: «Где писка?»

Поверив наконец, что этот специальный термин нам неизвестен, он решил проверить наше заявление о том, что мы из прибывшего накануне эшелона, стоящего и сейчас на запасных путях. К рассвету нас наконец отпустили. Ночевки в тепле не получилось.

Вот так негостеприимно встретила нас Казань. А соседи по «кутузке» нас просветили: «писка» — это остро заточенная серебряная монетка, применяющаяся для разрезания сумок и карманов.

Еще полдня прошли в ожидании. В ресторане вокзала нас накормили «королевским» обедом — жареной колбасой с макаронами. Наконец, прибыл директор, собрал нас на площади перед вокзалом и рассказал о принятых решениях.

Нам предоставлено общежитие 16-го авиационного завода, куда мы сейчас и направимся. Преподавателям предложено было продолжать свою деятельность в авиационном техникуме Казани, а студентам — продолжить учебу, сочетая ее с работой на заводе.

Мы отправились пешком со всем своим небогатым багажом к нашему новому дому, благо он оказался сравнительно недалеко от вокзала. Общежитие завода находилось в большом четырехэтажном здании с фасадом, увенчанном множеством лепных аляповатых украшений, известном в городе под названием «бегемот». Все коренные, казанцы знают этот дом, находящийся у главных ворот в Казанский кремль, на улице, ведущей от этих ворот к комплексу зданий Казанского университета. В первом подъезде дома расположен краеведческий музей.

Дом имел печное отопление, поэтому первая проблема, которую нам нужно было срочно решить, заключалась в необходимости найти, чем натопить, так как в комнатах, которые нам выделили, было не теплее, чем на улице. Во дворе дома мы наскребли щепок и собрали немного угля, заодно на глазах у растерявшегося от нашей наглости часового сперли несколько поленьев из поленницы, принадлежавшей воинской части, расположенной в этом же доме.

К вечеру стало тепло, и мы впервые за много дней улеглись спать в кроватях на чистых простынях, укрывшись одеялами, хотя нужно было бы сначала отмыться от дорожной грязи. Но очередь бани наступила лишь на следующий день. Лежа в постели, впервые за много дней раздевшись, я видел в окне башню кремля, копию которой Щусев водрузил на здание Казанского вокзала Москвы.

На следующий день мы собрались в зале авиационного техникума. Нам предложили альтернативу: работать на заводе или продолжать учебу в техникуме. Впрочем, выбора практически не было. Учеба в техникуме — крошечная стипендия, «служащая» карточка (600 граммов хлеба). Работа на заводе — относительно высокая зарплата и рабочая карточка (800 граммов хлеба). Очевидно, что учиться в техникуме без поддержки родственников невозможно. Мне вообще не на кого было рассчитывать, у моих товарищей, за редким исключением, родственники оставались в оккупированном Ростове.

Почти все пришли к выводу, что нужно идти на завод. Однако дирекция техникума приняла решение о том, что, работая на заводе, мы остаемся студентами техникума и по первой возможности возвращаемся к учебе. Нам даже выдали стипендию за месяц.