А затем появилась первая боль…
Боль быстропроходящая, в виде легкого покалывания тоненькими, очень тоненькими иглами в спине, где-то поближе к позвоночнику справа.
И эти боли вначале не обескуражили ее.
Она вела обычный для нее образ жизни. Занималась своим повседневным кругом обязанностей на работе и дома, никому не говорила о необычных для нее ощущениях и никуда не обращалась. А вскоре ей пришлось констатировать, что боли стали более интенсивными и частыми. А спустя довольно короткое время – постоянными и уже не покидали ее.
Она превратилась в больную.
С большим трудом понимание этого нового, что случилось с ее всегда сильным, молодым, выносливым телом, проникало в сознание, которое этому пониманию противилось, не хотело с ним мириться, бунтовало.
А вскоре боли приняли новый оттенок. Если вначале она находила успокоение от них в удобной постели, укрывшись теплым одеялом, то теперь постель не приносила ей отдыха и покоя, а наоборот, способствовала усилению болей. Тепло постели усиливало болевые ощущения, которые уменьшались лишь после того, как она сбрасывала с себя теплое одеяло.
Этот симптом, признак «одеяла», я часто наблюдаю у пациентов с опухолями, чаще злокачественными, позвоночника. Возникает он, если схематизировать механизм его возникновения, оттого, что под воздействием тепла увеличивается приток крови к опухоли, ее сосуды переполняются кровью, что приводит к значительному повышению давления, а следовательно, и к более значительному давлению на имеющиеся в ткани опухоли нервные окончания.
Пришлось страдающей женщине обратиться за помощью к врачам. Началась ходьба по кабинетам. Различные специалисты. Различные лечебные учреждения. Различные методы и способы лечения. И все безрезультатно, без пользы, без эффекта…
Пусть не подумает читатель, что лечили ее плохие врачи. Нет! Трудно распознаются эти заболевания на ранних стадиях своего возникновения и развития, и порой распознать начало такой болезни не под силу и целой группе очень квалифицированных специалистов.
Из-за резких болей находиться на ногах больше она не смогла. Слегла в постель.
Боли. Недомоганье.
Страшное беспокойство за маленькую дочь. Удивление и обеспокоенность тем новым, что появилось в поведении мужа.
И, наконец, больница. Внимание и забота. Стремление помочь, облегчить ее страдание. Исследования. Осмотры. Рентгеновское обследование. Консилиумы врачей. Клиника.
Последнее пристанище и последняя надежда. Ее моральные силы на исходе. Это я понял из общения с больной.
А чисто профессиональное знакомство с ней, изучение всех дополнительных лабораторных данных и данных специальных исследований, сопоставление и тщательный анализ всего этого не оставляло никаких сомнений в самом плохом – в злокачественном опухолевом поражении нижних грудных позвонков.
Так возникли первые вестники безысходности в ее судьбе… У меня оставалась последняя надежда. Надежда на диагностическую ошибку. Тот относительно редкий случай в жизни, когда человек искренне рад ошибке, которую он сам допустил.
Понять это может, наверное, только врач-хирург. Радоваться своей ошибке?! Хоть это звучит парадоксально, но это именно так. Ведь такая ошибка возвращает надежду на жизнь, устраняет, сметает с жизненного пути человека казавшуюся непреодолимой безысходность.
Однако ошибка не подтвердилась. К великому моему сожалению, не подтвердилась, хотя операция была предпринята только в надежде на ошибку.
Я оперировал больную, не теряя пусть маленькой, но вероятной надежды на ошибку. Ведь бывают же такие счастливые ошибки. Они запоминаются на всю жизнь, они всегда доставляют мне большую радость за судьбы больных людей. К сожалению, они не столь часты, как хотелось бы!
Наступила наша последняя встреча. Последняя до того, пока еще тлела, пока еще не угасла какая-то надежда. Пусть маленькая. Пусть маловероятная. Если эта надежда не оправдается, то наступит безысходность…
Встреча в операционной. Она, распростертая на операционном столе, отключенная от тяжкой действительности руками моего помощника, врача-анестезиолога, и я, обязанный вынести окончательный приговор, после которого, возможно, не останется ни малейшей надежды, ни единого шанса на выздоровление.
Это одна из самых трудных сторон моей профессии, профессии врача, – выносить окончательный приговор человеку, определять ему жизнь или смерть. Очень трудный приговор. И опять парадокс. Если надежды нет, приговор, в первую очередь, раньше всего ранит приговаривающего, а не приговоренного, по той простой причине, что от приговоренного будет скрываться истинное положение вещей, будет допущена ложь во имя душевного покоя безнадежно больного человека.
Ну, а врач, выносящий приговор?!
Для меня это всегда тяжелейшая трагедия. И ощущение этой трагедии в судьбе моих пациентов с годами не уменьшается, не исчезает, а наоборот, становится острее, резче. Всякий раз все труднее я переживаю подтверждение безнадежности в судьбе больного человека. Всякий раз такое подтверждение приводит к грани неверия в свои возможности, возможности врача-хирурга, возможности медицины. Конечно, этот срыв, этот аффект со временем проходит. Ведь иначе я бы не смог повседневно лечить моих пациентов.
Перед моими глазами чуть суховатая, коричнево-желтая, обработанная насыщенной настойкой йода кожа операционного поля – участка правой половины грудной клетки моей пациентки, – окруженного стерильным бельем. Я рассекаю кожу вдоль правого седьмого ребра и обнаруживаю интенсивно окрашенную в густой желтый цвет подкожную клетчатку, которая обычно бывает светлой или чуть желтоватой. Желтая окраска подкожной клетчатки свидетельствует в пользу худшего… Вот я рассек мышцы, надкостницу – тонкую, напоминающую пергамент, оболочку, окружающую каждую кость, в том числе и ребро, выделяю на нужном протяжении ребро и удаляю его. Рассекаю глубокий листок надкостницы и тонкую прозрачную плевру.
Я в правой половине грудной клетки – в правой плевральной полости. Теперь до разгадки нашей беды рукой подать! Стоит мне войти рукой в плевральную полость, провести пальцами по поверхности тел позвонков – и я получу первое представление о характере заболевания, о вероятности ошибки или отсутствии таковой. Обычно все эти манипуляции я провожу за считанные минуты. А сейчас тяну, делаю все медленно. Со стороны, вероятно, мои движения выглядят, как на кинопленке при замедленной киносъемке.
Я боюсь! Да. Я боюсь войти в плевральную полость и убедиться в достоверности диагноза!
Неторопливо развожу края раны грудной стенки. Вот вишневый купол диафрагмы с серебристой верхушкой, а вот розоватая воздушная ткань легкого. Они прикрывают от моих глаз тела позвонков – место болезни, к которому я стремлюсь, вернее, должен стремиться. Стремлением мои действия назвать нельзя. Уж очень все медленно я сейчас делаю. Ловлю на себе удивленные взгляды моих помощников, привыкших к тому, что обычно я оперирую быстро. Видимо, они не могут понять моей медлительности. Им, конечно же, хочется знать – подтвердится ли дооперационный диагноз, высказанный мною при разборе больной до операции? О своем страстном желании ошибиться в диагнозе я им не говорю. В нашей хирургической специальности эмоциям нет места. Во всех наших действиях право на существование имеют только разум, знания, анализ и синтез фактов, способность правильно использовать эти обобщенные данные и на их основании действовать. Действовать быстро и решительно. А эмоции? Эмоции остаются хирургу-человеку, если когда-нибудь кто-нибудь сможет их отделить – хирурга-специалиста от хирурга-человека. А сейчас все мои переживания должны быть упрятаны глубоко, подальше от посторонних глаз. Никто не должен даже заподозрить, разглядеть во мне тех чувств, которые бушуют внутри. Внешне, как обычно, я должен выглядеть уверенным, решительным, твердым. Ведь хирург на операции, что командир в бою. Проявит неуверенность, начнет сомневаться – может пострадать человек, доверивший ему свое здоровье, свою жизнь. Ведь моральная ответственность хирурга за каждого своего пациента ох как велика!
