А вдруг я ошибаюсь? Пытаюсь доступными мне способами уточнить причину тяжелого состояния Эмиля. Тщательно, очень тщательно кончиком пальца простукиваю – перкутирую каждый сантиметр стенки живота Эмиля. По высоте перкуторного звука – звука, возникающего от простукивания,- пытаюсь определить, имеется ли жидкость – излившаяся кровь – в глубине раны. Если она есть, то звук от постукивания кончиками пальцев по передней брюшной стенке Эмиля будет более тупым, глухим. Метод весьма несовершенный. Ведь на пути этих звуковых волн находятся и кишечные петли, часть из которых наполнена кишечным содержимым, а часть газом, и диафрагма, и селезенка, и почка. Все это может извратить характер перкуторного звука. Но все же уверенно положительные данные этого исследования могут подтвердить предположение о кровотечении, в то время как отрицательные ни о чем не говорят. Убедительных данных от этого исследования я не получаю. Подоспели результаты лабораторных исследований только что взятой у Эмиля крови. И на них трудно ориентироваться. Ведь только что больной перенес большую тяжкую операцию. Ему переливали кровь доноров, вливали различные лекарственные вещества и растворы. Все это изменило истинный состав крови Эмиля.
…Все зыбко, неточно. Но других данных у меня нет. Остается еще последняя возможность – ревизия послеоперационной раны, которая в случае обнаружения кровоточащего сосуда превратится в лечебную. Вполне дозволенный и принятый в хирургии метод диагностики. Когда имеются основательные данные подозревать повреждение внутренних органов и нет другой возможности уточнить диагноз, производится так называемая эксплюративная лапаротомия – вскрытие брюшной полости с целью обозрения ее. Ревизия может дать более точные сведения, это проверочный метод, но… из-за тяжелого состояния Эмиля – весьма рискованный. Рисковать же без абсолютных к тому показаний я не имею права.
Значит, ревизия раны как метод диагностики в данном случае отпадает.
Еще раз тщательно осматриваю Эмиля. Еще раз сопоставляю все, имеющиеся в моем распоряжении, данные, тщательнейшим образом воспроизвожу мысленно ход бывшей операции. Прихожу к твердому убеждению, что кровотечения быть не должно. Значит, острая сосудистая недостаточность!?
Если я начну борьбу с острой сосудистой недостаточностью, а окажется, что имеется кровотечение, я очень серьезно утяжелю состояние пациента, так как, подняв сосудистый тонус, я буду способствовать усилению кровопотери. Это я тоже ясно представляю. И все же логика и анализ имеющихся в моем распоряжении данных приводят к убеждению, что кровотечения нет.
Начата борьба с острой сосудистой недостаточностью…
Все это происходит значительно быстрее, чем я рассказываю.
В вены, в подкожную клетчатку, внутримышечно – всеми доступными способами в организм Эмиля вводятся лекарственные вещества, чтобы поднять тонус сосудов, а следовательно, и восстановить рациональную и полноценную деятельность сердца. Постепенно стало определяться артериальное давление. Вот оно достигло тридцати миллиметров ртутного столба, вот сорока, вот шестидесяти. Однако тут же опять спустилось на цифру «сорок» и больше не поднимается. Введение лекарственных веществ в повышенных дозах не привело к желаемому эффекту. Не помогли и другие, дополнительно вводившиеся лекарства и их комплексы.
Осторожно, медленно вводится кровь и другие жидкости. Осторожно, по той причине, что в условиях сниженного сосудистого тонуса нельзя перегружать сосудистое русло жидкостями, так как можно еще более усугубить состояние больного.
Вот уже более часа Эмиль живет в условиях значительно сниженного артериального давления. Живет ли как человек, как личность или уже живет только биологически? Это принципиально отличные понятия. Я очень беспокоюсь за Эмиля. Лечение весьма интенсивное, а давление продолжает держаться на низких цифрах. Это плохо. Очень плохо.
Дело в том, что определенный уровень артериального давления поддерживает минимальный кровоток в тканях и органах человеческого тела, чем и обеспечивается снабжение их кислородом и питательными веществами. Если давление падает ниже критического уровня, то наступает кислородное голодание и гибель тканей. Особенно чувствительны к недостатку кислорода клетки коры головного мозга, клетки почечной ткани. Если у человека в силу каких-либо причин достаточно долго держится низкое артериальное давление, то из-за недостаточного снабжения кислородом гибнут клетки коры головного мозга – погибают важнейшие нервные центры, без которых человек перестает быть человеком. Однако он продолжает жить в биологическом смысле этого слова. Его сердце продолжает биться, легкие дышат, работают и другие органы, деятельность которых зависит от так называемых подкорковых центров – нервных центров, расположенных в глубине головного мозга, глубже коры, в более нижних этажах центральной нервной системы. Организм живет, но это уже не человек. Он не мыслит. Не говорит. Не управляет своими действиями. Критическим уровнем артериального давления считается давление в шестьдесят – даже семьдесят миллиметров ртутного столба. Оно может колебаться у различных людей, но все же сорок – очень низкая цифра.
Делалось все, чтобы поднять артериальное давление у Эмиля. Вот прошел еще час. И еще. И еще. Целых четырнадцать часов я и мои помощники не отходили от постели Эмиля. Несмотря на все наши усилия, давление оставалось низким, критическим.
Так же внезапно, как оно упало, давление вдруг начало подниматься и вскоре достигло нормальных цифр. Нормализовался пульс. Эмиль открыл глаза и заговорил… Это было как чудо, но чуда не произошло. Просто наконец суммарное действие наших упорных, длительных и настоятельных усилий восстановило тонус стенок сосудов, и сердечно-сосудистая система заработала нормально. Сработал чисто физиологический механизм.
К счастью, столь длительно державшееся низкое артериальное давление никак не сказалось на состоянии и функциях коры головного мозга и других органов Эмиля. Он довольно быстро и успешно поправлялся.
После операции он провел в клинике четыре месяца. На спине. Лежа. И опять стал улыбчивым, жизнерадостным, веселым человеком. А меня все это время как магнитом тянуло в палату, где он лежал. Мне необходимо было видеть его, чтобы лишний раз убедиться в том, что он благополучен, что четырнадцатичасовой кошмар остался позади.
Через четыре месяца после операции мы распрощались с Эмилем, «одев» его в добротную большую «рубашку» из белого гипса. А потом он еще не раз приезжал в клинику на контроль. И, наконец, настал день, когда Эмиль был освобожден из-под моей опеки. Он хорошо чувствовал себя, ни на что не жаловался. Вертикальные нагрузки на позвоночник не вызывали у него болей или других неприятных ощущений. Он лихо демонстрировал это, подпрыгивая вверх. Рентгеновский контроль также показал полное благополучие – место бывшей болезни просматривалось, как хорошо сформированная здоровая прочная костная ткань. Никаких признаков болезни не было. Просто ранее больной второй позвонок отсутствовал. Вместо него виден был единый костный монолит из тел трех позвонков. Прочный. Надежный. Выносливый.
Видимо, расстаться нам было не просто, несмотря на то, что Эмиль уже не нуждался во мне как пациент во враче. Много лет мы периодически общались. Потеряв надежду заполучить меня к себе в гости, Эмиль приезжал на лето в Сибирь. Он часто бывал у меня на даче. В обычной обстановке, где мы были просто друзьями, а не врачом и пациентом, Эмиль раскрыл еще больше все свои человеческие качества, среди которых первенствовали любовь к людям, доброта и доброжелательность, жизнелюбие. Гурман по натуре своей, он оказался незаурядным мастером по изготовлению различных блюд. Он научил меня делать очень вкусный, красивый, ароматный, тающий во рту плов, в который вместо традиционной баранины входила… осетрина. Он же научил меня готовить шашлыки из стерляди – вкусные, душистые, с дымком.
Однако время шло. Отдалялся, оставаясь в прошлом, тот период, когда я настоятельно нужен был моему пациенту. Мы стали реже встречаться, перезваниваться по телефону, обмениваться весточками. Но все же время от времени Эмиль давал знать о себе. Вот он проездом в Москву к сыну звонит из аэропорта. Вот он со случайной оказией передает привет или редкий значок, который ему удалось добыть во время своих бесчисленных поездок по Средней Азии. А то просто сообщит, что жив и здоров, или заглянет на денек-другой. А время все шло и шло. И наконец Эмиль вообще перестал давать знать о себе. Для меня – врача – это хороший показатель. Это значит, что мой бывший пациент здоров и не нуждается во мне. Больше того, это показатель духовного выздоровления. Теперь он настолько поправился и хорошо себя чувствует, что освободился от подсознательной зависимости от меня – врача. Повторяю: мне – врачу – это радостно и приятно. Мне – просто человеку – немного грустно. Грустно, как всегда, когда теряешь общение с человеком, к которому привязался душой.
