При виде взрывов на вершине напрашивалось сравнение с вулканом. Пусть это банально, пусть никто из солдат и офицеров никогда не видел настоящего вулкана, но картинки-то с вулканами видел в школьных учебниках, почитай, каждый. К тому же — так устроены наши мозги: они думают не абстрактно, а известными данному человеку словами. Словно на каждом предмете и явлении, которые человек видит, слышит или обоняет — висят бирочки с наименованием. Есть слово — есть мысль, нет слова — нечем и мыслить. Вершина холма разбухала взрывами, зарницы пламени были едва заметны в ярком солнечном свете, волна дыма и коричневой пыли неохотно поползла вниз по склону. Вот сейчас накроет едва различимые бронеколпаки…

Последние мгновения перед атакой…

А в душе — ничего. Пустота. Как будто и нет души. В мозгах какое-то шевеление происходит, но и оно неразличимо, не конденсируется в слова. Ожидание. Тупое ожидание. Если бы сейчас можно было бы где-нибудь прилечь — и уснуть… не потому, что недоспал… просто это было бы естественно, да, естественно: только сон мог бы сейчас освободить майора Ортнера от оцепенения…

Интересно, что он ни разу не подумал: а каково было бы мне, если бы мне самому сейчас предстояло подняться в атаку…

Жили только глаза.

Они видели все, одновременно — все; казалось — видели каждую мелочь; но эти зрительные сигналы не доходили до сознания. Как будто все это — и вулкан на холме, и кочковатый от трупов склон, и себя на пересохшем суглинке — видишь со стороны; но не сбоку, а как бы из иного мира, из иного измерения. Из детства ему запомнилась такая картинка: земной шар — совсем небольшой, как арбуз, даже поменьше — как резиновый мяч, но это именно земной шар, Земля, а не глобус, — и двое детей, мальчик и девочка, склонились к нему и разглядывают эту Землю величиной с мяч. Какой-то смысл в этом был… И тут же, следом, он вдруг вспомнил, что много позже видел подобную по сюжету картинку, только на ней Землю разглядывали двое старцев, причем старцы были изображены не целиком, а только верхней частью тела: лохматые головы, большие по размеру, чем земной шар, и крупные складки хитонов, совсем как на картинах Эль-Греко. Вот и я сейчас смотрю на этот мир, подумал майор Ортнер, словно нахожусь не здесь, словно я все это выдумал… или вижу из иного, параллельного мира.

Резкий звук свистка разбил запаянную колбу, в которой майор Ортнер находился, — и сразу отовсюду на него хлынули звуки: хруст грунта под сапогами солдат, глуховатый, нестройный рокот бомб, вой моторов (самолеты заходили на цель, пролетая над его головой).

Земля под ногами еле слышно содрогалась. Как же он раньше этого не заметил…

Пора было убираться. Не в смысле — куда подальше, а так, чтобы исчезнуть из поля зрения вражеских пулеметчиков. До этой минуты майор Ортнер знал, чувствовал, что они видят его, но что-то между ним и пулеметчиками было, скажем — какая-то игра, или — негласный уговор. Но вот началась атака — и это нечто исчезло. Теперь ничто его не хранило. Теперь — смотри в оба…

Был бы у него НП — прошел бы туда, но соответствующего распоряжения ни начштаба, ни командиры рот этой ночью от него не получили. Не подумал. Да если б и подумал — как они могли бы в темноте, не зная местности, выбрать подходящее место для НП? Да и есть ли здесь такое место? Ведь из дота ближайшие два-три километра видны — лучше не надо. У их пушки, должно быть, такой калибр, что от нее никакими бревнами не закроешься. Обнаружат — разнесут в щепу первым же снарядом.

Майор Ортнер прошел вплотную к насыпи, чтобы наверняка быть невидимым с холма, вспомнил об офицерах, обернулся — и резким коротким жестом обеих рук показал: мол, брысь отсюда.

— Не маячьте…

Кустарник был единственным местом с этой стороны дороги, откуда можно было наблюдать за атакой с наименьшим риском. На ходу майор Ортнер оторвал несколько мелких веточек, закрепил на фуражке. По одной веточке закрепил на погонах. Получилось удачно. Еще бы лицо чем-нибудь намазать, но земля была сухой, да и как потом с вымазанной физиономией явишься на глаза подчиненных? Репутация — штука хрупкая; одно неловкое движение — и как потом ни склеивай — никогда не станет прежней.

Тут с ним случился казус: он наступил на ногу снайпера. Ну — не заметил. Ни снайпера, ни его ногу. Снайпер в последний момент попытался ногу убрать, но не успел и закряхтел от боли; это он мог себе позволить, хотя, должно быть, предпочел бы выматериться. Ладно, ладно, сказал майор Ортнер, не смертельно. Молодец, хорошо маскируешься.

Что-то с ним происходило. Он был не здесь. Или скажем так: его тело было здесь, в этой долине, и это тело видело и слышало все, что здесь сейчас совершалось по его воле, но сам он (уточним: может быть — его душа?) наблюдал это (в том числе и себя) как бы со стороны. Как во сне. Может быть — меня уже нет?..

Майор Ортнер сделал еще несколько шагов — и увидал двоих пулеметчиков. Один курил (его ворот был расстегнут, каска кверху дном лежала рядом), второй, явно нервничая, пытался соединить патроном две металлические ленты (простейшая, доложу вам, операция), но пальцы у него дрожали и из-за перекоса ничего не получалось. Они поглядели на майора Ортнера (их глаза были пустыми, словно перед ними был не командир их батальона, а нечто не заслуживающее внимания) — и опять повернули лица в сторону вулкана. Ясно, что идти вдоль дороги не было смысла. Ведь этот кустарник — единственное укрытие; значит, все пулеметчики и снайперы рассредоточились по его кромке. И если из бронеколпаков им ответят, то здесь будет самое горячее место.

Майор Ортнер повернул влево и углубился в кусты. Нужно отойти по меньшей мере метров на тридцать. И найти такую точку, чтобы все видеть, а самому быть незаметным. Бой будет скоротечным, минут десять — не больше. И все станет ясно: получилось — не получилось. Может и боя не будет — если русские ушли. Ведь никто не стрелял по нему, никто не стрелял по его солдатам и офицерам… Он не мог понять, чего ему хочется больше: чтобы оказалось, что русские ушли, или все-таки — чтобы этот бой случился. Пожалуй — пусть будет второе. Да, второе. Ведь если этот бой так и не случится, — думал майор Ортнер, — он останется в моем сознании черной дырой. Я буду думать о нем, проигрывать его в своем воображении снова и снова; я буду думать, как бы этот бой отразился на моей судьбе. Он останется так и не открытой мною дверью в какую-то иную жизнь. И конечно же — несбывшееся всегда привлекательней того, что имеешь. Нет — пусть этот бой произойдет. Я готов отразить удар меча, нацеленного мне прямо в лицо. Я не отвернусь и не закрою глаза. Ведь это моя судьба…

Он не услышал над головой рокота моторов очередного «фокке-вульфа» и глянул через плечо. Последний самолет, празднично отсвечивая на солнце, набирал высоту, уходя в сторону гор. Остальные бомбардировщики, с расстоянием теряя блеск, уже выстраивались в походный порядок. Отбомбились.

Сейчас ударят минометы.

Едва подумал, как от холма зачастило: бах! бах! бах! — словно мальчишки балуются пиротехникой. Звуки были приглушенные, значит — бьют куда следует: не по доту, а по позиции в его тылу. Если там есть такая позиция. Ведь дот не приспособлен для круговой обороны, он явно замышлялся, как часть чего-то большего, как форпост, как опора обороны, скажем, полка. Обход, заход с тыла исключался. В тылу у дота речка, причем глубокая. Окопается на берегу небольшое прикрытие с сорокапятками и хрен эту речку кто с ходу сможет форсировать. Вот почему и на тыльном склоне лежало несколько трупов: ума не надо, чтобы понять, что это место — самое уязвимое. Не сомневаюсь: как и я — вчера туда направили тоже лучших…

Пора и пулеметам вступать в дело.

Вот и они.

Сначала один, а затем и пять остальных МГ, ловя общий ритм, зачастили… нет, «зачастили» — не то слово. Ведь у МГ не различаешь выстрелов, ухо не успевает их фиксировать. Это не древний «максим» и даже не «браунинг». Выстрелы МГ так плотно пригнаны один к другому, что звук льется непрерывной струей. Хотя и «струя» здесь тоже неуместна. Если находишься в тридцати метрах от стреляющего МГ — это такой грохот! Впрочем, и «грохот» — тоже не то… Точное слово было где-то рядом, но майор Ортнер не мог его ухватить. Вот был бы я поэтом, — с привычным сожалением подумал он, — я бы не знал таких проблем. Истинный поэт не мучится над словом, оно само — без натуги — стекает с его пера, идеально точное, единственное. И сколько же радости оно дарит автору! Ведь он первым из людей увидал это слово таким, в таком контексте, и уж наверное он единственный, кто может по-настоящему оценить это слово. Потом его прочтут любители поэзии, и скажут — «ах, как хорошо!», — но им никогда не познать незабываемого ощущения первой ночи, им никогда не понять, что это слово той же породы, что и первое Слово, которым Господь создал наш мир…