Литмир - Электронная Библиотека
A
A

Во-вторых, на посту пограничников было мало, всего трое, а дот был рассчитан на двенадцать бойцов. Втроем удержать оборону никак бы не получилось. Если стрелять из пушки — кто будет отбиваться от пехоты из пулеметов? Если же сесть за пулеметы — кто будет стрелять из пушки? А ведь именно в пушке был смысл дота, именно пушка могла задержать врага, причинить ему настоящий урон.

Правда, если отбросить арифметику, если обнажить ситуацию, содрать с нее оправдательные покровы, которые на нее цепляет такой находчивый здравый смысл, — если обнажить ситуацию и назвать все своими именами: вот мы — и вот они; они — враги; наш долг — охранять эту землю; и пусть нас мало, пусть этот бой для нас последний — мы все же должны его дать, должны уничтожить столько врагов, сколько сможем…

Погибнуть — но исполнить свой долг…

Если смотреть со стороны — красиво. Достойно.

А если не со стороны?

Если это ты — сейчас, здесь, вот в это мгновение, — должен решиться на такой шаг? Никто за тобой не стоит. Не приказывает. Не подталкивает. Еще минуту назад у тебя и в мыслях ничего подобного не было; ты жил спокойно, размеренно; как-то представлял, что будет завтра и через год; что будешь делать после дембеля. Это грело и укрепляло твою душу, позволяло справиться с трудностями. Еще столько интересного, столько прекрасного тебе предстояло! — красивые девушки, первая в жизни поездка на море, исполнение сокровенной мечты… Ты не только жил — ты и сейчас живешь этим. И вдруг (вот самое главное слово: вдруг) от всего этого должен отказаться? (Никогда! теперь уже никогда не будет ни девушек, ни моря, ни исполнения мечты; ничего не будет.) Как робот ты заправляешь ленту в пулемет… ты от всего — абсолютно от всего! — отказываешься лишь ради того, чтоб убить одного, двух, нескольких врагов…

Представить это невозможно.

Подчеркну еще раз: мы говорим не о вынужденном, подчиненном шаге (если ты не будешь отбиваться — враг добежит до тебя — и убьет; если не поднимешься в атаку — тебя пристрелят свои), но шаге добровольном, продиктованном твоею предыдущей жизнью.

Другое дело, если между тобой и твоим смертельным выбором есть достаточно большой зазор, если есть время, чтобы привыкнуть к ситуации — и созреть. Ты уже знаешь о разрушенных городах, о массовых казнях, о повешенных (в назидание), об убитых женщинах и детях. Ты уже знаешь, что и у тебя (ведь ты — на линии огня) практически нет шансов уцелеть, потому что выживет один из ста. Возможно, когда-то, потом — будет другая арифметика, а пока — если очень повезет — выживает один из ста. И когда приходит твой черед (речь уже не идет о смерти, а только о выполнении долга перед родиной; в тебе срабатывает биологическая программа, как в трутнях и муравьях-воинах, которым природой прописано бросаться на защиту родной колонии), — ты нападаешь на врага с единственной мыслью: уничтожить этих гадов как можно больше.

Короче говоря, спонтанно можно только отбиваться, а для нападения требуется особое, подготовленное состояние души.

У трех красноармейцев, охранявших дот, такого состояния души не было. Их привозили на эту «точку» не для защиты от врага (такое и в дурном сне не могло привидеться), а лишь чтобы ее никто не разорил. Ведь этот дот, как и в его прежнем, приграничном статусе, все еще был упакован под завязку. Снаряды, патроны, провиант находились в нем в полном комплекте. Разумеется, не в таком, чтобы выдержать долговременную осаду, но в достаточном, чтобы отбиваться несколько суток, продержаться, пока перегруппируются и подойдут свои.

Их поставили охранять, а не воевать.

К тому же — неравенство сил было столь огромным…

Первым опомнился младший сержант, главный на посту. И прикрыл амбразуру, оставив небольшую щель для наблюдения. Приказал: «Амбразуру не открывать. Ничем не выдавать своего присутствия. У нас есть конкретная задача — охранять дот, — и мы ее выполним…»

Дот был закамуфлирован; неопытный человек мог лишь случайно его заметить. К тому же внимание проезжих отвлекалось остовом демонтированного артиллерийского каземата. Каземат впечатлял мощью своих стен; пока разглядишь толком — холм уже остался позади. Но наметанный глаз легко угадывал на склоне контрэскарп, непреодолимый для танков. Контрэскарп врезали в склон несколько лет назад, местами он осыпался, сгладился, зарос травой и мелким кустарником, который до прошлого года вырезали, расчищая сектора обстрела для пулеметов. Тем не менее он уцелел и был трамплином для глаза. После контрфорса взгляд искал дот — и легко его обнаруживал, логичное навершие холма. Дот венчал холм и походил на огромный заросший валун. Конечно же — немцы его видели, но их передовому дозору было важно, что из дота не стреляют, а мертвый каземат навязывал подсказку, что и дот пуст. Подниматься по крутому склону без особой нужды охотников не нашлось, к тому же немцы спешили нагнать отступавшего врага. Так и проехали. А те, что двигались следом, знали, что дорога свободна, проблем нет. Позади было уже столько брошенного красноармейского добра, столько военной техники и пленных, что какой-то мертвый дот не вызывал и малейшего интереса.

Правда, одно исключение все же случилось. На второй день (немцы появились накануне) после полудня небольшой грузовичок, груженный шанцевым инструментом, свернул к реке. Там желтел измолотой в пыль глиной съезд через кювет и накатанная еще в мирное время колея, отчетливо видная среди чахлой травы. Большому грузовику через кювет дороги не было, наверняка бы застрял, а этот грузовичок был вроде нашей полуторки, да и груз плевый. Ему что? — аккуратно съехал, чуть газанул, выбираясь из кювета — и в дамках.

Немцев было двое. Они не спешили. Поплескались в речке, потом вытащили из кабины сиденье, разложили на нем снедь, поставили бутылку, — в общем, душевно провели время. Потом как были, в одних трусах, надумались подняться к доту.

Младший сержант велел наглухо закрыть амбразуру, задраить вход и спрятать перископ.

Немцы прежде всего направились к входу.

Вход был в приямке, дверь — дюймовой стали; даже если бы в приямок угодила небольшая бомба, она бы не сорвала эту дверь; о гранатах и говорить не приходится: пустое дело. Немцы потоптались возле двери, потолкались в нее плечами. С обеих сторон приямка, в бутовом камне, были смотровые щели, пригодные и для стрельбы. Щели были врезаны в металлический каркас, скреплявший бутовый камень; об их маскировке тоже позаботились; если не знаешь об их существовании — ни за что не догадаешься, что тебя рассматривают. О чем толковали немцы? К сожалению, из троих пограничников только Медведев закончил среднюю школу и смог бы изъясниться на примитивном немецком, но понять разговорный язык…

Выбравшись из приямка, немцы направились к амбразуре, потом — очевидно — взобрались на купол. Скорее всего так. Их больше не видели и не слышали. Когда младший сержант решился наконец выглянуть из приямка, грузовичка уже и след простыл.

Вечером младший сержант сказал: «Надо что-то делать. Сколько еще дней мы должны вот так сидеть и ждать? В этом нет смысла. А вот если напомнить командованию о нашем доте, сюда пришлют полноценный гарнизон. Представляете? — когда наши перейдут в контрнаступление — в тылу у немцев вдруг окажется перерезанной эта жила…»

Он сказал, что вернется через четыре-пять дней. Забрал последнюю буханку хлеба («у вас столько гречки, ячки и пшена, что на полгода хватит»), шесть банок тушенки (сначала взял восемь, но прикинул вес вещмешка — и две банки положил на место), одеяло, две ручные гранаты, несколько запасных обойм. Сказал напоследок: «действуйте по обстановке», — и исчез.

Понимай как хочешь.

Даже если про четыре-пять дней младший сержант сказал почти искренне (допустим, у него есть совесть, и, чтобы она не вякала, не грызла душу, он ей — именно ей — своей душе — кинул этот кусок: вернусь обязательно), то ведь двое оставшихся в доте солдатиков не идиоты, считать так-сяк умеют, сколько километров человек может пройти за день по бездорожью (мало того — по горам, да еще и обходя вражеские посты) — представляют. А до райцентра — напомним — больше сотни километров, и там ли наши — большой вопрос…

60
{"b":"165063","o":1}