Саня подумал: сегодня его не станет…
Прислушался к себе…
Ничего.
Ничего не шевельнулось в нем; сердце не отозвалось. Причем Саня не удивился этому. Значит — все правильно, так и должно быть. Мало того: Саня вдруг понял, что если бы дот остался, если бы продолжал быть вот таким, каков он сейчас, — постепенно старея, ветшая, зарастая пылью, ржавчиной и травой, забывая свою короткую яркую жизнь, равнодушно принимая пошлые надписи на стенах и испражнения на когда-то отполированном солдатскими башмаками бронированном полу, — это было бы не то! Не достойно его. Вот ярчайшее подтверждение старой истине: нужно вовремя уйти со сцены. Остаться в памяти тех, кто тебя знал, ярким, гордым и непобедимым. Вечным. Только погибший с мечом в руке достоин находиться одесную Одина!..
Дело шло к вечеру.
Солнце уже утратило яркость, обрело очертания; на него уже можно было смотреть. Оно делало вид, что примеряется: не опуститься ли в ущелье? — но Саня знал, что это всего лишь репетиция того, что будет нормой когда-то осенью. Впрочем, и осенью увидишь такое не часто. Ведь осень — пир циклонов. Осенью они напирают с запада, и если иногда позволяют выглянуть предвечернему солнцу, то разве что от скуки и с непременным условием, что оно будет мягким и не станет лепить теней. Кстати — вот они, тени. Еще час назад их не было, а сейчас они выделяют каждое дерево, каждую рытвину, привязывают к ним внимание, бегут впереди повозок и машин. Между прочим: отчего их так мало?..
Саня глянул в сторону переправы. И увидал танки. Десятка полтора, не больше. Они были уже на этом берегу, стояли неровной цепочкой, съехав на обочину, с заглушенными моторами. Что там случилось?
Саня выдвинул стереотрубу. Вот он, ответ: понтонная переправа пустая (кто успел — проехал), и выезд к ней пустой, зато где-то с середины s-образного проезда, и дальше, сколько можно разглядеть — сплошной металл. Танки стоят впритык, в два-три ряда. Очевидно, в узком месте кто-то заглох или сломался — и вот пробка.
Саня тронул Тимофея за плечо:
— Товарищ командир… — Тимофей открыл глаза. — Танки…
Он сказал тихо — но услышали все.
Тимофей поднялся легко; один взгляд в стереотрубу… выпрямился, закрыл глаза… Нужно было подумать, оценить, взвесить… ведь он командир! он обязан крепко подумать перед тем, как примет решение… Но голова была пустой. И в душе пусто… Он прислушался к себе — и понял, что ошибся: в душе был покой.
— И что ты думаешь по этому поводу, красноармеец Медведев? — спросил он, не поворачивая головы, как когда-то, давным-давно, задал такой же вопрос — над телом Кеши Дорофеева — красноармейцу Залогину.
— Что я думаю, товарищ командир… Я думаю, что мы — люди присяжные… как сказал когда-то в сходной ситуации один капитан по фамилии Миронов…
Если бы Саня мог — он бы добавил, мол, наше дело — не считать врагов, а убивать их. И еще бы сказал, что если родина выбрала для нас это место — здесь и будем стоять. Но столько слов сразу… и таких слов… Такие слова нельзя выпускать из сердца. Без их неисчерпаемой энергии сердце окажется способным только на физиологическую функцию. А что еще обиднее: произнесенные — они девальвируются в звук, причем звук пошлый и неловкий, как звук вырвавшихся газов.
Тимофей повернулся — и встретился глазами с Залогиным. Что скажешь ты?
Залогин пожал плечами. Произнес:
— Ad impossibile nemo tenetur…
Для подзабывших латынь приведем перевод этого давнего богословского принципа: никто не обязан совершать невозможное.
— А если по-русски? — терпеливо спросил Тимофей.
— Если по-русски… ведь мы потом себе не простим, если упустим такой случай.
Тимофей взглянул на Ромку. Не потому, что хотел от него что-то услышать (что он скажет — всегда известно наперед), а чтобы не обиделся — мол, обошли вниманием. Кивнул ему — и повернулся к Чапе:
— Ты прибирал внизу… как у нас со снарядами?
— А шо! — сказал Чапа, — наш запас звесный: восемь штук осколковых, три ящика хвугасов та три ящика броневбойных… Те-те-те! — то я збрехав, товарышу командыр. Адже один ящик розтрощеный, и там тiльки три броневбойных. Выходыть, в купе — тринадцять. А з оцим, — он пнул стоящий рядом снаряд, — чотырнадцять…
— Снарядов совсем немного, — сказал Медведев. — Разрешите, товарищ командир, я их все сразу подниму через люк, чтоб под рукой были. Они никому не помешают.
Восемь (нет, девять — девятый вот он) осколочных снарядов, фугасных — пятнадцать, бронебойных четырнадцать. Тридцать восемь снарядов; через час-полтора стрелять будет нечем. А если попрет пехота — чем отбиваться? Крупнокалиберные разбиты; три МГ, подобранные на склоне в первую же ночь осады, исчезли; выходит, надежда только на пулемет, реквизированный у пана ротмистра…
Сказал Медведеву: — Разрешаю. Чапа, поможешь ему… — Затем — Ромке и Залогину: — Мотайте к лошадям, тащите сюда пулемет и патроны.
Сам занялся прицелом к пушке.
Он не спешил. Во-первых, дело пустяк: там отвинтил — здесь привинтил. Во-вторых, состояние легкости (вот оно, точное слово: не пустоты, а легкости) не покидало его. Ему было хорошо. Он не думал, что будет через минуту и через пять минут, и через час. Он мурлыкал еле слышно «У самовара я и моя Саша» (не потому, что любил эту мелодию — он относился к ней никак; но вот она всплыла, и, спасибо ей, заместила потребность думать), удивляясь себе: ведь последний раз он напевал что-то… даже и не скажешь сразу — когда это было. Уж наверное — еще до войны… В-третьих, опоздать он никак бы не мог. Вот — пушка, вот — снаряды. Хочешь — стреляй прямо сейчас, хочешь — выжидай…
Наконец и у немцев что-то сладилось: на переправу выполз танк. Тимофей глянул в прицел. Сталь на перегибе s-образного проезда поплыла, стали различимы отдельные машины. Ожили и те, что стояли на обочине. Они пока не двигались, но уже заводили моторы. Расходились и танкисты, курившие небольшой группой.
Чапа деликатно потеребил его за плечо:
— Це мое мiсце, товарышу командыр…
Наушники уже были у него на шее.
— Надеюсь, ты не забыл, где их остановить? — сказал Тимофей. — Сразу за водостоком.
— Отож, — сказал Чапа. — Щаслыве местечко. — Он поерзал на креслице, усаживаясь поудобней, и вдруг всполошился: — Стрывайте, хлопцi! А знамя?..
Льется на долину тихое предвечерье. Мир и покой.
Вот судьба! — сдвинься сейчас передовые танки, покати вперед — и у смерти не останется выбора: будет выбирать из них, хавать то, что на столе. Но танки не спешат: сценарий не тот. Должно быть иначе! — иной порядок блюд. И потому они не спешат: смерть подождет. Не спешат, чтобы все было правильно и никому не обидно. Чтобы смерть не хватала что ни попадя, а выбирала именно тех (по списку?), чей черед наступил именно в этот момент.
— Будет знамя.
Тимофей снял свою драгунскую куртку, снял гимнастерку, и одним движением оторвал (там была добрая половина) остатки ее полы. Теперь гимнастерка превратилась в укороченную жилетку. Хотя и с рукавами.
— Саня — это для твоих рук работа — сплети флагшток. Чапа — доставай цыганскую иглу и дратву.
— Завсегда тутечки, товарышу командыр.
Танки уже выползали с обочины на шоссе, выравнивали строй. Два танка — головной дозор — продвинулись вперед на сотню метров и остановились, поджидая, когда двинется вся колонна. А с того берега по понтонной переправе — один за другим, один за другим — весело катили такие легкие на ходу стальные звери.
Ромка едва дождался, пока Чапа наложит последний стежок, вынул из-за голенища финку, и легко, словно не впервой ему это делать, полоснул по своей левой руке выше запястья. Красная струйка скользнула на полотно, и замерла на нем, тяжелая, как ртуть. Лужица набухала, темнела; казалось — кровь протестует, не приемлет предложенную ей роль, и из протеста так и засохнет на белесом х/б комком. Но Ромка сжал в кулаке материю, и когда отпустил — красноармейцы увидели, что дело пошло.
— Темноват получится материальчик! — осклабился Ромка.
