Майор Ортнер опять услышал нарастающий звук мотора. Но теперь это был не натужный гул, а веселый стрекот. Вернулся головной самолет. Он стремительно несся над шоссе, сделал над головой майора Ортнера бочку, крутым виражом обогнул клубы тяжелого дыма, качнул на прощание крыльями и исчез за следующим холмом. Мальчишка.
Солдаты поднялись и пошли вперед. До вершины оставалось метров тридцать (возможно — немного побольше; склон искажал представление о расстоянии), когда они опять залегли: жар не давал подойти ближе, а терпеть смысла не было. Огнеметчики все же плеснули разок-другой жирными струями огня в направлении невидимой сейчас амбразуры. Плеснули для души. Амбразура конечно же закрыта, и жара более чем достаточно, но ведь надо же хоть каким-то действием обозначить свое присутствие, заполнить тягостную паузу. Оставалось дождаться, когда пламя начнет спадать и даст приблизиться еще немного, на верный бросок гранаты. Впрочем, вряд ли это понадобится: невозможно представить, чтобы живое уцелело в этом пекле.
Неужели — все?..
Не думать. Об этом — не думать. Вот об Альпах, о вечере на маленькой площади, когда еще не зажглись фонари, о прозрачном вечере в плетеном кресле со стаканом рейнского (или в прошлый раз это был золотой токай?), в ожидании, когда на крутой мощеной улице появится она, стремительная, радостная, и крепдешиновое платье в незабудках будет так откровенно облеплять ее легкие ноги… — вот об этом думай сколько угодно. А о тех, кто живьем испекся там, наверху, — сейчас не думай. Сейчас их нет в твоей жизни…
В траншее была ниша, широкая приступка, чтобы удобней выбираться наверх. Майор Ортнер присел на нее, почувствовав спиной выступающие из суглинка округлости гальки. Интересно, какой ледник — скандинавский или североморский — приволок сюда эту гальку за тысячу километров? Ведь есть же какое-то различие, не только по составу и кристаллической структуре, но и по информации, которую хранят эти камни. Если бы можно было ее прочесть! Не обязательно через приборы, а вот так, хотя бы спиной. Как книгу. Должно быть, это равнозначно визиту в другое измерение. Но ученые даже информацию одной капли, обыкновенной капли! не могут прочесть, и наверное никогда не смогут; что уж говорить об информации камня, да еще прочитанной спиною!.. Мы живем в выдуманном мире, во мраке, и не ведаем того…
Специфическая вонь горящей нефти спустилась наконец и в траншею. Майор Ортнер сдвинул кепи на лоб, прикрыв козырьком глаза. Веки были тяжелыми. Что мне делать со своею душой? — думал он. Ведь так я много не навоюю. Рана пустяковая, дело не в ней. Это моя душа, барахтаясь, пытаясь уцелеть, опустошает тело…
Ну вот и получилось…
Он не представлял, как это будет, ведь это первая его победа; уточним: его первая воинская победа; до сих пор он не имел такого опыта. И что же? где радость? где — хотя бы — удовлетворение?.. Где — наконец — облегчение?..
Пустота.
Что-то ушло из его жизни, сейчас он даже припомнить не мог — что именно ушло, но он чувствовал, как это ушедшее невосполнимо. Значит — так и жить с этой пустотой в груди?..
Спасительная амнезия…
Он сидел с закрытыми глазами, ощущая вонь горящей нефти, чувствуя спиной камни земли. Ни о чем не думал. Ничего не ждал. Просто был.
И вдруг услышал выстрел.
Чего особенного? Выстрел на войне — обычный звук. Но сейчас в кого стрелять? Неужели русские, не выдержав смертоносного жара, выбежали под пули?..
Преодолев импульсивный порыв (ведь рядом были его подчиненные), майор Ортнер открыл глаза, неторопливо поправил кепи, неторопливо поднялся и повернулся к холму (напомним, что он сидел на приступке спиной к доту). И услышал второй выстрел. Конечно, объективно винтовочные выстрелы неразличимы; они как близнецы. Но ведь слышит не только ухо, слышит и душа (композиторы это знают: их души улавливают музыку сфер, и лишь затем, расшифрованная мозгом, она начинает звучать в ушах). Но звук этих выстрелов майор Ортнер узнал. Именно эту винтовку он столько раз слышал за эти дни! Именно ее тяжелый взгляд он чувствовал на себе в то далекое первое утро, когда он шел от счищающей с себя остатки тумана реки к позиции батальона. Именно она все же поставила отметину на нем, боевую рану, уж какова та рана — не об этом речь, важно, что боевая…
И без бинокля было видно — никто не выбегал из огня. И не выбежит — не те это люди. Если бы выбежали… если бы выбежали — я был бы разочарован, — признал майор Ортнер. Тем самым они бы обесценили (в моих глазах; разумеется — только в моих; скажем, для моих солдат это было бы естественное действие, ведь и они, оказавшись в сходной ситуации, побежали бы из огня), — они бы обесценили мою победу. (Он именно так подумал: мою победу; второй раз подряд так подумал; но теперь в этом присвоении победы ощутил червоточину). Я бы по-прежнему уважал их, но уже не думал бы о них с восхищением.
Но как? — из такого огня…
Не было душевных сил поднять к глазам бинокль. Да и что бы он разглядел? Разве он и так не знал, что там происходит?..
И без бинокля было видно, как огнеметчики пускают веерами струи огня, как солдаты приподнимаются и бросают в сторону дота гранаты, — да что толку? Вот если б они могли подползти (подняться — жар бы не позволил) хотя бы на десяток метров поближе…
Из кустарника ударили вслепую — в дым, в огонь — несколько МГ.
Затем пауза. Все ждут.
И опять — одинокий выстрел — и в цепи солдат вспыхнул костер: одним огнеметчиком меньше.
Неужели из всех русских лишь один уцелел? Но каким образом?..
Каким образом этот русский стреляет зряче — представить можно. Он залег в какой-нибудь воронке, куда не попала нефть; очевидно, на самом деле дым не такой плотный, как кажется отсюда, из траншеи. Во всяком случае — для русского. И он ловит моменты, когда в дыму возникают просветы. Для хорошего стрелка много не надо, хватит и двух-трех секунд, чтобы выстрелить точно. Но каким образом он выдерживает это пекло?..
Опять запели МГ — но тут же получили ответ из такого же инструмента. Когда русский пулеметчик почти сразу подавил две огневые точки — остальные замолчали. Если сейчас он переключится на солдат, а они так близко, что и целиться не нужно, — через минуту живых не останется ни одного…
Цепь стала отползать.
В распоряжении майора Ортнера был еще один аргумент: дотерпев, чтобы солдаты отползли на безопасное расстояние, ударить гаубичной батареей. Уже после первых залпов все живое рядом с дотом, во всех воронках, будет уничтожено. И стрелок не успеет вернуться под бетонный панцирь. Но огромные снаряды погасят пламя, прервут процесс выжигания, на который и была ставка. Так что же радикальней?.. Я как буриданов осел, с грустной улыбкой подумал майор Ортнер. Взвешивать — какое действие даст лучший результат — он сейчас не мог. Логика покинула его. Душа отвергала сам выбор метода убийства. Не победы — именно убийства. Странная мысль вдруг отчетливо отпечаталась в его сознании: я не хочу, чтобы он умер. Вообще не хочу, чтобы он умер от моей руки. Тем более — чтобы он умер вот так…
Ладно. Пусть идет как идет…
Уплыла победа.
Впрочем — ее и не было. Был мираж. Обольщение. И с чего вдруг я думал о ней, как о своей? Случись победа — по совести она принадлежала бы господину генералу: это ведь была его идея. Как же я мог так опуститься, что присвоил себе чужую мысль? Вот она, война; она лепит из тебя… нет, не лепит, — она сдирает с тебя красивенькие тряпки, которыми ты пытаешься прикрыть свою неприглядную наготу…
Вот так живешь, живешь, довольный собой, — и вдруг узнаешь о себе такое…
Опять в душе открылась пустота…
(Вот хорошая строчка, начало стихотворения, широкая дверь, в которую может войти любой человек, как себе домой, подумал майор Ортнер; но я же знаю, что следующую строчку, включающую свет в помещении, куда этого человека я впустил, я никогда не смогу написать; иначе я был бы не здесь…)
Опять открылась пустота, заслоненная на несколько минут действием и надеждой. Да, да, была и надежда! была… и только благодаря ей майор Ортнер своей пустоты не чувствовал, забыл о ней, хотя знал, что она здесь — его пустыня, его кара, его испытание. А теперь приходится признать: она все время была здесь. Я пуст, как мыльный пузырь, сказал себе майор Ортнер. Сейчас он не мог делать ничего. Абсолютно ничего. И потому даже докладывать не стал ни полковнику, ни господину генералу, хотя обязан был доложить о результатах атаки. Точнее — об отсутствии результатов. Ничего, подумал он, капитан доложит. Он воспринимал капитана, как соглядатая. Не с первого взгляда, не с первого дня, но сейчас уже не сомневался в его второй роли. У майора Ортнера до сих пор не было опыта участия в подобных играх, но он и не собирался осваивать эту подковерную премудрость. В его будущей жизни, ради которой сейчас он терпел то, что приходилось терпеть, не было места двойной игре. Все будет просто и ясно. Прозрачно. Впрочем — как и до сих пор…
