Джон Белл, продвигаясь во главе штурмовой группы из семи человек, не беспокоился, будет ли атака успешной. Он думал лишь о том, что вызвался повести группу обратно. Он не брался принимать участие в бою. Но никто, кроме его самого, не обращал ни малейшего внимания на такую тонкость формулировки. И вот он здесь, не только ведет их к месту, но ожидается, что будет сражаться вместе с ними, и не может уклониться, чтобы не прослыть трусом, подонком. Гордость! Гордость! Какие только идиотские глупости не приходится делать во имя этой проклятой, чертовой гордости! Он не спускал глаз с точки, где за изгибом холма кончался выступ. Было бы просто кошмарным невезением, если бы оказалось, что японцы вдруг решили исправить свою ошибку и поставили здесь несколько солдат, чтобы прикрыть выступ огнем. Он стал бы первой мишенью — большой и жирной. Белл раздраженно обернулся назад и сделал знак другим подойти. При этом он обнаружил нечто странное: он больше не очень тревожился. Изнурение, голод, жажда, грязь, усталость от вечного страха, слабость от недостатка воды взяли свое, но в течение последних нескольких минут — Белл не знал, когда именно, — он перестал чувствовать себя человеком. Из него вычерпали столько различных чувств, что их источник был опустошен. Белл еще ощущал страх, но он так притупился эмоциональной апатией (в отличие от физической апатии), что просто стал чем-то смутно неприятным. И вместо того чтобы ослабить его способность действовать, страх только усиливал сознание утраты всего человеческого. Когда подошли остальные, он пополз дальше, насвистывая про себя песенку под названием «Я автомат» на мотив «Боже, благослови Америку».

Они считают себя людьми. Все они считают себя настоящими людьми. В самом деле считают. Как смешно! Они думают, что сами принимают решения и управляют своей жизнью, и гордо называют себя свободными личностями. А истина в том, что они здесь и будут оставаться здесь, пока государство не прикажет им отправиться куда-нибудь еще, и они пойдут. Но пойдут без принуждения, по своему свободному выбору и по доброй воле, потому что они свободные личности. Так, так.

Достигнув места, где он выползал из-за выступа наверх, Белл остановился и, выслав вперед Уитта, показал это место капитану Гэффу.

Уитт, когда он выполз, чтобы занять свое место, вернее, пост, поскольку они больше не двигались, в самом деле считал себя человеком и верил, что он настоящая личность. Вообще говоря, этот вопрос никогда не приходил ему в голову. Он сам принял решение добровольно вернуться в старую роту, как и решение добровольно пойти в штурмовую группу, следовательно, является свободной личностью. Он — свободный, белый, двадцати одного года, не слушал ничьих дурацких указок и никогда не станет слушать. С приближением решительного момента Уитт почувствовал, как все внутри напрягается от возбуждения — точно так же, как во время стычки угольщиков в этом омерзительном Брейтхетте. Возможность помочь, возможность спасти всех друзей, кого может, возможность убить как можно больше грязных, поганых японцев — он еще покажет этому несчастному Раскоряке Стейну, который перевел его из роты как непригодного! Стоя на коленях за выступом, он держал винтовку наготове со спущенным предохранителем. За всю свою жизнь он не убил зря даже белки и за шесть лет службы не стал метким стрелком. Он боялся только, что вдруг что-то обнаружится там, сзади, где капитан Гэфф старается принять решение, а он здесь, на посту, не сможет вмешаться. Ладно, скоро все прояснится.

Уитт был прав. Довольно скоро все стало ясным. Капитан Гэфф, который хотя и нервничал, но отлично это скрывал, когда ему показали место, решил выползти наверх и осмотреть все, а когда вернулся, сказал, что это такое же хорошее место для наблюдения, как и всякое другое. Единственный недостаток его заключался в том, что крошечная ложбинка, прикрытая жидким, низкорослым кустарником, не позволяла взять с собой переносную рацию.

— Ребята, кто-нибудь умеет пользоваться этой штукой? — спросил он. Единственным, кто умел, оказался Белл. — Отлично, оставайтесь внизу за выступом, а я буду передавать вам сведения сверху, — распорядился Гэфф. Сначала, однако, он вызовет минометчиков и передаст координаты. После того как минометы обработают, как могут, это место, он и его верная команда проползут по ложбине и образуют цепь, потом подползут через траву как можно ближе, прежде чем бросить гранаты. — Понятно? — Все кивнули головами. — Хорошо, тогда пошли.

Гэфф выполз в ложбинку перед тем, как упали первые мины. Можно было услышать мягкое «шу-шу-шу» почти перед самыми разрывами, потом склон холма взорвался в дыму, пламени и грохоте всего в каких-нибудь пятидесяти метрах отсюда. На них обрушился дождь комьев земли, осколков камня и маленьких кусочков горячего металла. Кто-то знаком показал Уитту, чтобы он ушел под укрытие стены выступа. Все прилипли к ней, прижавшись лицами к острым камням, закрыв глаза и ругая проклятых минометчиков, которые могут дать недолет, хотя этого не случилось. Через пятнадцать минут, в течение которых Гэфф постоянно передавал установки прицела, он наконец закричал: — Достаточно! Прикажите прекратить огонь! — Белл передал это. — Думаю, этого хватит, — крикнул вниз Гэфф. — Они уже сделали все что могли.

Когда минометчики выполнили его команду и мины перестали падать, воцарилась тишина, почти такая же страшная, как грохот перед тем.

— Хорошо, — намного тише крикнул Гэфф, — пошли!

Если у них и были какие-то иллюзии, что минометный налет начисто уничтожил всех японцев в опорном пункте, то они тут же рассеялись. Когда пожилой, угрюмый второй лейтенант из второй роты выполз первым, он по глупости выпрямился, открыв себя до пояса, и японский пулеметчик тотчас прострелил ему грудь тремя пулями. Он упал вниз лицом в ложбинку, где должен был укрыться, и повис, опустив ноги прямо перед стоявшими позади. Как можно осторожнее его стянули вниз и положили за выступом. Лежа на спине с закрытыми глазами и часто дыша, он выглядел более угрюмым, чем когда-либо. Он не открывал глаза и, положив обе руки на раненую грудь, продолжал часто дышать; синие щеки тускло поблескивали в предвечернем солнце.

— Так что будем делать? — проворчал Чарли Дейл. — Ведь мы не можем тащить его с собой.

— Придется его оставить, — сказал подошедший Уитт.

— Нельзя оставлять его здесь, — возразил сержант из второй роты.

— Ладно, — проворчал Дейл. — Он из вашей роты, вот и оставайся с ним.

— Ну да! — сказал сержант. — Я не для того пошел добровольцем, чтобы сидеть с ним.

— Я должен был стать священником, — слабым голосом произнес умирающий, не открывая глаз. — Я мог бы, знаете. Я посвящен в духовный сан. Нечего было связываться с пехотой. Жена говорила мне.

— Можно его оставить и подобрать на обратном пути, — предложил Белл, — если будет жив.

— Хотите, ребята, со мной помолиться? — спросил лейтенант, все еще не открывая глаз. — «Отче наш, иже еси на небесех, да святится имя твое…»

— Мы не можем, сэр, — вежливо прервал Дейл. — Нам надо идти. Нас ждет капитан.

— Ладно, — сказал лейтенант, по-прежнему не открывая глаз. — Я помолюсь сам. Идите, ребята. «Да приидет царствие твое, да будет воля твоя… Хлеб наш насущный…»

Слабый голос монотонно жужжал, пока они один за другим карабкались наверх, опустив головы, чтобы не допустить той же ошибки, что лейтенант. Дейл первым, сразу за ним Уитт.

— Сукин сын, — прошептал Уитт, когда они улеглись в ложбинке за тонкой, непрочной ширмой из листьев. — Лучше бы он был священником. Теперь они нас видят. Они знают, где мы. Сейчас начнется черт знает что.

— Да, черт бы побрал его дурацкую молитву, — согласился Дейл, но сказал это не с такой злобой. Он был слишком занят, разглядывая все вокруг расширившимися от напряжения глазами.

Белл поднимался последним; он задержался, чувствуя, что должен что-то сказать, какое-то слово ободрения, но что можно было сказать умирающему человеку?

— Ну, что ж, счастливо, сэр, — наконец выдавил он.