Меч, конечно, вызвал настоящую сенсацию в батальоне, его оценивали по-разному, но не меньше чем в пятьсот долларов. Его-то и искал сейчас дивизионный пресс-офицер, занимаясь одновременно и другими своими делами. Он знал, что меч находится у кого-то в третьей роте, но не знал точно, у кого. Слухи о находке быстро расползлись вокруг, дошли и до тыловых районов, породив у пресс-офицера блестящую идею. Именно поэтому, прибыв в роту, он направился прямехонько к лейтенанту Бэнду. Тот выслушал майора и, немного подумав, направил его к Трейну. Правда, Бэнд сам еще не видел меча, да он его особенно и не интересовал. Однако о находке Бэнд был наслышан и сразу понял, что надо этому пронырливому штабному начальнику.

— Вот это именно и есть то, что надо! — воскликнул пресс-офицер, как только Трейн показал ему свой трофей. — Это самое! Ну, ты и счастливчик, сынок, не иначе в рубашке родился. А знаешь почему? Да потому, что можешь теперь подарить эту штуковину самому генералу нашему. Ну, когда он инспекторский смотр проводить будет. Как ты на это смотришь?

— М-могу, д-да? — удивился Трейн.

— Конечно же. Я просто не знаю, как тебе повезло, сынок. На всю Америку теперь прославишься. Во всех кинотеатрах станут тебя показывать, в новостях дня. Твоя личность — и во весь экран!

Узкий, длинный нос Трейна сразу покрылся потом, он с трудом сглотнул слюну.

— Н-не знаю, сэр… П-право, не з-знаю. Мне ведь оч-чень хот-телось с-себе эту саблю оставить, г-господин майор, сэр. — Он совсем растерялся, не зная, что и сказать.

— Себе оставить! — Майор залился деланным смехом. — Да зачем тебе эта сабля? Что ты с ней делать-то станешь, подумай!

— С-сам не знаю, с-сэр. — Трейн от натуги весь вспотел. — В общем-то, к-конечно, врод-де бы и незачем. П-просто хотелось оставить, в-вот и все. Н-ну, с-сувенир, сэр.

— Да полно тебе чудить, парень. — Майорский голос из ласкового мурлыканья превратился в львиный рык. — Ты же ее наверняка потеряешь или продашь кому-нибудь. А у генерала отличнейшая коллекция старинного оружия. И такая вещь, как этот меч, должна непременно попасть туда. Непременно, понимаешь?

— Так-то оно так, сэр. Да вот т-только…

— И подумай еще, какая это грандиозная сенсация будет. Вообрази, наша фронтовая кинохроника, и ты там во весь экран. — В голосе майора появились визгливые нотки. — Подходит к тебе генерал, и ты вручаешь ему этот меч. Вынимаешь клинок из ножен и показываешь, как потайная крышка на эфесе открывается. А потом передаешь ему в руки. Он вкладывает меч назад в ножны, протягивает тебе руку, ты пожимаешь ее. Ты только вообрази, парень: генерал Банк и ты обмениваетесь рукопожатием. А мы еще и твой голос запишем. Как ты произносишь: «Генерал Бэнк, разрешите мне вручить вам этот исторический японский меч, который я взял в бою». Или что-нибудь в этом роде. Подумай, сынок, хорошенько подумай. И представь себе — твое изображение на экране и твой голос. Во всех кинотеатрах Америки, по всей стране. Может быть, и семье твоей посчастливится увидеть все это.

— Н-ну что ж… — Трейн понемногу сдавался, хотя ему было чертовски жаль меча. — Ес-сли вы действительно т-так считаете…

— Да ты сам-то поразмысли! — В голосе майора звучало ликование. — Чего еще лучше? И я лично — слышишь, лично! — гарантирую тебе все это. Никогда в жизни не пожалеешь. Еще письмо из дому получишь, а они, оказывается тебя в кинохронике видели. — Быстрым движением он пожал солдату руку. — А теперь дай-ка мне меч, хочу еще раз поглядеть. Ну, в смысле, как лучше всего его при съемке подать. А когда генерал приедет, я тебе его верну. И спасибо тебе, э… э… Трейн, так ведь?

— Так точно, с-сэр. Фрэнк Трейн, сэр.

— Давай делай свои дела, а потом я тебя разыщу. — Майор никак не мог успокоиться.

Забрав меч, пресс-офицер быстро отправился на импровизированный ротный КП, где Бэнд с Уэлшем с утра усиленно трудились над списком потерь. Втроем они долго разглядывали драгоценный трофей. Пресс-офицер при этом все время чесал в затылке, вид у него был далеко не радостный.

— Ну и рожа, — наконец пробурчал он. — В жизни не видел более неприглядной. И главное — ничего по-настоящему солдатского. Да еще этот носище, прямо румпель какой-то. А подбородка и в помине нет. К тому же заика. Ну и букетик! — Он искоса взглянул на ротного. — Может, подберем кого-нибудь поприличнее, а? Хоть маленько поскладнее, что ли. Чтобы эту штуковину генералу вручить. — Теперь он уже обращался к обоим: — Хотя вроде бы и не дело этак-то поступать. — Казалось, что он все время мысленно полемизирует сам с собой, старается в чем-то себя убедить. Неожиданно лицо у него просветлело. — Хотя, что тут такого уж особенного? Может, так оно даже и к лучшему. Этакий сопливый солдатишка — а вон как отличился. Может, так оно даже и демократичнее? В этом, пожалуй, что-то есть…

В конце концов на том и порешили. И эта необычная процедура с вручением самурайского меча стала стержневым моментом снимавшегося для фронтовой кинохроники инспекторского смотра. Трещали кинокамеры, улыбался генерал, обменивавшийся рукопожатием с Трейном, улыбался сам Трейн. Сперва все это сняли для фотовыставки, потом повторили для кинохроники. Трейн здорово перетрусил и, когда обращался к генералу, так заикался, что невозможно было разобрать слов. Пришлось прокрутить еще раз, получилось лучше.

Что касается взводов третьей роты, то там эта показуха не вызвала ни малейшего одобрения. Солдаты ворчали, отпускали всякие непристойные шуточки и замечания, главным образом в адрес этого болвана Трейна, позволившего уговорить себя отдать такой мировой трофей. Несколько его друзей прямо в глаза обозвали его дураком и рохлей. Трейн пытался оправдаться, уверяя, будто у него не было иного выхода. Да и вообще, уж если генералу так приспичило… Солдат не убедили его доводы, и они разошлись, возмущенные и злые.

Как только командир дивизии перешел во вторую роту, солдаты мгновенно забыли об этом эпизоде, принялись поспешно собирать свои нехитрые пожитки.

Марш в тыл показался всем им каким-то странным. Было очень уж непривычно шагать, ничего не опасаясь, по той самой земле, на которой всего лишь два дня назад они валялись, дрожа от страха и ожидая каждую минуту смерти. От этого ощущения им было как-то не по себе…

Едва они расположились лагерем, как сразу же повсюду начались бесконечные воспоминания. У каждого было в запасе по крайней мере по три случая на тему о том, как ему чудом удалось избежать гибели, и не менее двух потрясающих, захватывающих дух историй, как ему ловко удалось укокошить япошку. Рассказы эти повторялись во все новых и новых вариантах в течение почти всей той недели, что они были на отдыхе, и прекратились лишь за день-два до возвращения на передовую, когда люди стали уже задумываться о том, что ждет их впереди.

Было очень любопытно также наблюдать, как постепенно ослабевала в них та необычная напряженность, та внутренняя отчужденность и даже потеря чувствительности, которые овладели ими во время боев. У большинства это ощущение исчезло примерно на второй день отдыха, и к третьему дню почти все они уже превратились в прежних людей, со своими характерами, настроем, интересами. Один лишь Джон Белл, наблюдавший за этим процессом как бы со стороны, с каким-то своим, особым интересом, был глубоко убежден, что возникшее в их душах во время боев состояние останется там теперь надолго, и никто из них теперь уже не станет таким, каким был прежде. Да, он был глубоко убежден в этом. Может быть, через много-много лет, когда война станет уже достоянием прошлого и каждый из них создаст вокруг себя что-то вроде кругового оборонительного заслона из лжи и всяких домыслов, вдоволь наслушается всяких чужих небылиц, которые все эти годы будет тщательно разрабатывать и внушать им правительственная пропаганда, они смогут спокойно собираться вместе, как это делали их отцы, съезжаться на всякие сборища, вроде съезда Американского легиона [10], и рассказывать там с апломбом и достоинством тщательно отработанные и отшлифованные версии своих боевых похождений. Они смогут спокойно притворяться друг перед другом, будто они настоящие мужчины, ловко уклоняясь от малейших намеков на то, что в их прошлом были дни, когда они скорее напоминали животных, нежели людей, когда их поступками управляли лишь звериные инстинкты. А кое-кто из них пытается делать это уже сейчас, прямо здесь, среди своих товарищей. И этот кто-то не кто иной, как он сам, собственной персоной. Белл даже рассмеялся в душе от этой мысли и тут же испугался своего смеха. В общем, что ни говори, но первые два дня, пока они отходили от этой своей отчужденности и какого-то онемения, задали, но сути дела, особый тон всей этой неделе отдыха.