— Лопату? — невозмутимо переспросил сызнова Филипп Семенович. — Так у нас сколько хочешь лопат… Володя, — обратился он к помощнику, — мигом на склад, захвати парочку поновее…

— Что вы! — раздался торопливый голос из микрофона. — Что вы! Нам нужна именно та лопата. Ведь на ней номер. Вещь космическая, по-вашему, подотчетная… Именно здесь все было, расчеты точнейшие, а нет лопатки. Вот беда…

Филипп Семенович с отеческой жалостью смотрел на пришельцев:

— Да принесет Володя лопаты, все одно копать можно, вон до склада ему полчаса ходу. Вы уж потерпите…

— О нет, так не годится, — грустно ответил прибор. — Либо та самая лопата, либо никакой. Программа у нас однозначная.

— А что теперь будет-то за лопату? — с сочувствием спросил Филипп Семенович, догадываясь, что искомая лопата — вещь вовсе не такая уж простая.

Но ответа не последовало. Контакт прервался.

И прозвучала-таки сакраментальная фраза (народ-то бывалый, бойкий):

— Фантастика? Нет, юмор.

А существо отключило все кнопки и со спутником (спутницей?) махнуло обратно в чрево медузы.

Оба они подняли свои рукощупальца на прощанье и плавно вознеслись.

Вновь послышалась музыка, не столь мажорная, как при снижении. Местный гармонист утверждал потом, что это была известная мелодия «Средь высоких хлебов затерялося…» — единственное обстоятельство, вызвавшее потом жаркие споры.

По таежной избушке плыл теплый живой дух от печурки, в которую Власта то и дело машинально совала дрова, и еще от ароматных лечебных трав, оставленных охотниками-промысловиками, которые теперь почему-то не торопились прийти сюда на зимовье, хотя ох как нужны были сейчас!

Власта не спала уже три ночи — голова была тяжелой, лоб горел, глаза воспаленно моргали, словно в них насыпали песку.

Любимый умирал. Холодело его тело, синели ногти. Он давно уже не открывал глаз, а зубы его так сильно сжались, что Власта насилу их разжимала, чтобы влить хоть каплю целебных снадобий. Она уже не раз мысленно благодарила свою старую бабку, которая научила ее врачеванию травами и передала немало секретов исцеления от разных хворей.

Чем заболел Митя, она не знала: вдруг, неожиданно, свалился, сказав, что устал, поспит малость. И вот три дня — в странном оцепенении. Смесь зверобоя с девясилом, настойка женьшеня на спирту — ничего не помогло. Что еще? Голова туманилась, ей что-то грезилось, как говаривала старая бабушка — «метилось». То они будто бы едут с Митей на конях к месту раскопа по узкой тропке и Митя, сломав ветку цветущей черемухи, смеясь, передает ей душистое чудо. То в их доме, в большом городе, он, меряя комнату большими шагами — высокий, статный, черноволосый, — возмущенно передает ей разговор с директором института, не верящим в успех задуманной Митей экспедиции в эти таежные дебри верховьев Енисея. А ведь именно тут, по его мнению, должны быть стоянки «дин-линов» — так китайцы в своих хрониках называли рослых белокожих людей, пришедших на Енисей откуда-то из Причерноморья и позже ушедших через Гималаи в Индию. Очень давно, в день их знакомства, Митя сидит рядом с ней на узком диванчике в вестибюле института и о чем-то говорит, заглядывая ей в глаза, и она чувствует, что нравится этому незнакомому человеку и что это из-за нее одной он столь долго сидит и не уходит.

А потом пошли странные и страшные видения: какие-то люди с ужасными серыми лицами, гримасничая, плясали и тащили ее в свой бесовский хоровод. Какие-то визгливые женщины кричали что-то обвиняющее, тыча в нее грязными жирными пальцами.

Власта в ужасе мотала головой и бежала к порогу, где стояло ведро с ключевой водой, макала лицо в обжигающую студеность, пила, и на миг видения пропадали. Глаза ее видели голубой сумрак комнаты и багровое, в легкой разноцветной ряби от заходящего солнца, окно. Отблески пылающего заката ложились на бледное лицо Мити, казалось, это вспыхнул румянец и вот-вот встрепенутся ресницы… Она с надеждой подбегала к любимому, касалась дорогого лица и отдергивала вмиг похолодевшие руки…

Власта напряженно вспоминала все, что говорила ей старая бабушка, чему учила ее. Она говорила о листьях березы: если обложить человека ими, он скоро согреется. Но где сейчас, в октябре, в занесенной первым снегом тайге, листья березы? Если только в баньке близ зимовья? Взяв фонарь «летучая мышь», она сбегала в баньку, размотала хитрый узел из проволоки на двери и, конечно, обнаружила березовые веники. И тут только ее осенило — горячая парная баня — вот что нужно сейчас Мите!

Она принялась разжигать крохотную печурку, та чадно задымила. Власта догадалась подняться на крышу и выгрести из дымохода снег. Огонь в печи весело затрещал, и от мысли, что это средство — старое, испытанное, может помочь Мите, у Власты прибавилось сил. Она нашла волокушу, приготовленную охотниками для перевозки зверья, положила на нее закутанного в одеяла Митю и, не чувствуя тяжести — скорей, скорей! — потащила дорогую ношу в баню.

Полки были чистые, вымытые кем-то весной. Вода в чане скоро нагрелась. Власта распарила листья трех веников и обложила ими Митю. «О свежий дух березы!» — кто это сказал? Не вспомнилось. Но дух в маленькой баньке действительно пошел свежий, теплый, веселый. В блеклом свете «летучей мыши» стены ее, прокопченные до черноты, обнажили свои крепкие ребристые бревна, и впервые за эти три дня страх отошел. Ее разморило от тепла, глаза слипались.

Но спать нельзя. Власта погрузила лицо в ведро с холодной водой. Сон отодвинулся. Подошла к Мите. Он не двигался, но, коснувшись его рук и ног, она почувствовала (или ей показалось?), что они чуть потеплели. Теперь — побольше пару и — веник в работу! Она горячим, распаренным веником хлестала его вначале слабо, жалеючи, потом крепче и крепче. Пот стекал с нее ручьями. В бане клубился молочный влажный пар, дышать становилось труднее, но Власта все плескала на железо печки холодную воду.

— Лучше я! Лучше я, чем он! — вырвалось, как стон, у Власты. — Возьмите меня вместо него!

Среди «хозяев всего живого» произошло явное замешательство, они шушукались.

— Сумасшедшая! — подытожила дискуссию толстуха и обратилась к Власте: — Да зачем нам ты? С тобой еще возиться да возиться, а он уже готов.

— Не отдам! — с отчаянием вскрикнула Власта, кидаясь к распростертому телу Мити. — И не хозяева вы никакие. Вот я вас сейчас кипятком, твари!

Она вскочила и действительно хлестнула кипятком в зернистое от черных точек облако.

— Сумасшедшая женщина, что нам кипяток! — запищали «хозяева», но благоразумно передвинулись ближе к двери.

— Позвать царя! Позвать царя! — зашелестели все хором. — Нас она не боится.

В окошко вдруг пахнуло порывом ветра, в бане потемнело, и рядом с первым заплясало другое крапчатое облако, задело Власту липким краем, отчего потянуло мертвящим тошнотворным запахом. Перед глазами Власты зависла еле заметная уродливая чернушка с массивной золотой короной на голове.

— Что здесь творится? — недовольно прогнусавила корона. — Почему до сих пор не управились? Где неофит?

— Неофит здесь, но вот она мешает! Греет, парит. От березового духа мы все обалдели и покинули место работы. Теперь крутимся вблизи! — пожаловалась толстуха, подобострастно виляя тонким хвостиком.

— Кто это — «она»? — высокомерно изрек царь-малявка. — С каких это пор живая женщина стала мешать нам? Ну-ка, ать-два и впер-р-ред на него!

И сам, как вожак вороньей стаи, первым ринулся к Мите.

Власта успела опередить врагов. Она заслонила любимого и тотчас ощутила, как холодные, как лед, колючие стрелы вонзились в ее спину. Сердце остановилось на полуударе, похолодели руки, ноги, зябкие мурашки побежали вниз от затылка.

В этот миг, решив умереть первой, до Мити, она губами почувствовала его дыхание. Он дышал заметно неровно, но то было дыхание живого человека, пробуждающегося ото сна. Неудержимая радость охватила ее, и она поцеловала крепко и долго его потеплевшие губы.