– Какой уж есть, не переделаешь. – Степан насупился. – Прошу покорнейше, дядя Вася, как хотите, но только не смешивайте меня с ихней мордоблагородием! Никогда не буду мыслить по Масштабу, а буду по-своему! Я пролетарий, а не капиталист!

А командир все смеялся, пока вдруг не засвистели солдатские пули…

Только примерно через месяц, когда они встретились в камере Бутырской тюрьмы, дяде Васе удалось подробно объяснить, что такое масштаб, тогда и Степан долго сам смеялся над собой, над своей малограмотностью. С помощью дяди Васи он пристрастился к книгам, много читал в тюрьме, а затем и в ссылке, в Сибири. Там, за Полярным кругом, Степан и вступил в партию большевиков.

Обо всем этом и вспомнил Колотубин, докуривая самокрутку. Теперь Степану не двадцать лет, как тогда в дни баррикадных боев, а полных тридцать три года, много он повидал, многому научился. Как видно, командир рабочей дружины не бросал слов на ветер.

Дождь все моросил и моросил. Фуражки и гимнастерки красноармейцев, сидевших в кузове машины, стали темными, а штыки винтовок тускло заблестели от влаги. Мимо Колотубина проходили люди. Одни спешили в Совет и, перед тем как войти в него, торопливо отряхивали у крыльца мокрые кепки, пиджаки, а другие, появившись из дверей, не задерживаясь на ступеньках, деловито уходили в шум улиц.

«Нет, так дело не пойдет! – Колотубин докурил самокрутку, раздавил пальцем окурок. – Не пойдет!»

Ожидавшее его директорство все никак не выходило у него из головы. С чего начинать, что делать в первую очередь? Этого он еще сам толком не знал. Степан мысленно видел перед собой пролеты закопченных цехов, ряды гудящих волочильных машин, огненное пекло мартенов, тяжелый надсадный грохот прокатных станов… Дело не шутейское – завод! Экая махина! И в каждом цехе, возле каждого станка, у каждой машины – люди, свои ребята, работяги. Уставшие, осунувшиеся от голода и ждущие, жадно ждущие больших перемен… И он, Колотубин, которого еще недавно звали запросто Стенька, теперь за все будет в ответе, за каждый цех, каждый станок, каждого пролетария… Степан чуть ли не осязаемо ощутил крутыми плечами, какая огромная тяжесть наваливалась на него.

Мимо, на ходу надевая потертую кожаную куртку, пробежал посыльный Совета. Сбежав вниз по ступенькам, он вдруг обернулся, и на его небритом лице появилась радостная улыбка.

– Колотубин! Скорей! Позарез нужен… За тобой послали. – И доверительно сообщил: – Из Кремля звонили, тебя спрашивают.

Через две минуты Степан снова появился в кабинете Василия Даниловича. Тут уже было много народу. Рабочие, представители заводов, командиры, какие-то бывшие чиновники в суконных синих вицмундирах, несколько истощенных женщин. Василий Данилович вышел ему навстречу.

– Езжай в Кремль. Прямо к товарищу Свердлову. Сейчас звонили, – сказал Василий Данилович, провожая Колотубина до двери. – Смотри, там не артачься! Думаю, насчет завода… В общем, можешь сказать, что с назначением все в порядке.

– Понимаю. Раз надо, так надо, что поделаешь. – Колотубин задержал Василия Даниловича. – Может, сначала на завод махнуть, ребят из комитета прихватить, а? Они лучше меня положение на заводе знают.

– Нет, отправляйся один, и немедленно. Просил тебя как можно скорее доставить, сам Яков Михайлович звонил. «Если нет машины, – говорил, – сейчас вышлем нашу».

– Что за спешка такая! – Колотубин пожал плечами.

– Все тут проще простого. Завод военную продукцию дает, сам понимаешь. – Василий Данилович пожал руку. – Двигай! Машина с латышскими стрелками как раз туда направляется.

Командир роты – высокий молодой блондин в поношенном офицерском кителе – весело уступил Колотубину место рядом с шофером. Машина, гулко урча моторами, помчалась по улицам.

«Надо подумать и о продукции завода, куда ее теперь сбывать, – размышлял Степан, откинувшись на спинку. – Оптовую торговлю ныне почти всю ликвидировали, остались одни мелкие лавочники… Не торговать же нам самим гвоздями и проволокой!» Он нахмурился, вспомнив моряка, который выклянчивал «пудик гвоздичков». Спрос, конечно, есть, и довольно большой, на изделия завода, но как сделать все так, чтобы по-новому, по справедливости.

Затем Колотубин перешел к размышлению о самом производстве. Почему-то вспомнился дополнительный литейный цех, что был построен два года назад, рядом с формовочным. Оборудован цех был кое-как. В неоштукатуренных стенах зияли дыры, стекла в оконных пролетах отсутствовали, а над сушильными печами крыши вообще не было, открытое небо… Особенно тяжело приходилось рабочим зимой. То и дело бегали греться к жаровням, а их топили коксом. К концу смены так нахватаешься угара, что качаешься как пьяный, глаза красные, голова кругом идет… И в других цехах обстановка не лучше. Всем достается, по горло… Но еще хуже, когда нет работы, не из чего делать продукцию. Хоть волком вой! Каждый на сдельной оплате, и простой сильно бьет по карману… «Главное, надо насчет сырья потолковать с товарищем Свердловым, да так, чтобы с запасом, – размышлял Колотубин. – А то, не ровен час, прекратится подвоз, тогда хоть останавливай весь завод».

Чем ближе приближались к Кремлю, тем чаще стали попадаться то там, то здесь разбитые окна домов и витрины магазинов, следы пуль и осколков на стенах зданий, воронки на мостовой от разорвавшихся снарядов… Всего десять дней назад, как здесь, на улицах Москвы, шли бои.

Руководство партии левых эсеров, не согласное с ленинской политической линией, тайно подготовило ударные отряды и в дни работы Пятого Всероссийского съезда Советов, днем 6 июня 1918 года, подняло мятеж. Это был удар в спину. К ночи мятежники овладели почтой, телеграфом, рядом правительственных учреждений и, стремясь скорее захватить власть, начали артиллерийский обстрел Кремля, где находился Совет народных комиссаров во главе с Лениным.

Большевики, делегаты съезда, сознавая всю опасность, в тот же день отправились в рабочие районы Москвы. Призывно гудели гудки заводов и фабрик. Вооруженные рабочие отряды вместе с отрядом интернационалистов и курсантами пулеметных курсов и подоспевшей латышской дивизией подавили мятеж.

В уличных боях принимал участие и полк, в котором был комиссаром Степан Колотубин. Почти у самой Красной площади осколком гранаты комиссар был ранен в левую ногу. Десять дней пришлось проваляться в госпитале, а вот сейчас, когда с большим трудом удалось уговорить врача и выписаться, вместо чехословацкого фронта, куда уехал полк, приходится принимать завод.

Дождь перестал. Серые тучи медленно двигались над городом, гонимые легким ветром, не было уже той суконной плотности, и в редкие прогалы проглядывало ослепительно синее небо. А когда показывалось солнце, теплое и по-летнему ласковое, то, казалось, все сразу улыбалось: и дома, и деревья, и люди…

В Кремле группа курсантов, сложив винтовки в пирамиду, засыпала воронки. Одни скорым шагом, почти бегом таскали носилки с песком, другие орудовали лопатами, а двое, обнаженные по пояс, дробно постукивая молотками, укладывали булыжник, лечили поврежденную мостовую. Рядом, на потемневших толстых бревнах, которые лежали навалом, примостился рыжеволосый боец и, разводя мехи гармони, лихо наигрывал плясовую.

«Весело вкалывают!» – подумал Колотубин о курсантах, направляясь к высокому зданию бывших судебных установлений с огромным шарообразным куполом и красным флагом на нем, где теперь находилось советское правительство, и тут же у него мелькнула мысль: «А может быть, и нам на заводе надо что-нибудь такое прикумекать?.. Ишь как сноровисто под музыку бегают с носилками… Если в цехе прибрать, да еще музыку сделать, веселую, русскую! Чтоб труд стал вроде праздника… А?»

Едва Колотубин предъявил часовому в подъезде свой мандат, как его тут же почтительно встретил дежурный и повел в приемную Свердлова. По всему выходило, что Колотубина здесь ждали и разговор предстоял о чем-то серьезном и важном, не требующем промедления.