– Нет! – упирался Степан.

– Товарищ Колотубин, я тебе уже час растолковываю.

– Нет, дядя Вася… Василий Данилович, то есть… Нет! – перебил его Степан и, ухватившись за подлокотники, порывисто встал из мягкого кресла. – Ребята мои двинули против белочехов, а я, комиссар ихний, тут в кабинетах прохлаждаюсь. Возьми кого-нибудь другого на такую важную должность. Я больше с оружием привык обращаться, чем с бумажками.

– Не с бумажками, а с людьми, – отрезал Василий Данилович и устало потер костлявыми ладонями седые виски. – Понимание иметь должен.

– Все понимаем, потому и говорю прямо. Не гожусь я в директора, и все тут! Точка. – Колотубин, слегка хромая, прошелся к стене, где висела большая карта России, потрогал рукой плотную добротную бумагу и, не оборачиваясь, тихо произнес: – Не уговоришь, дядя Вася, не надо. Упрямый я, сам знаешь, бычачья натура.

– Знаю, все знаю… И разговор с тобой веду по-серьезному. Дело важное, государственное. – И вдруг задал вопрос: – Ты что, хочешь посадить советским директором Гужона или Гальперна?

– Ну и скажешь ты! – усмехнулся Колотубин. – Ликвидировали власть ихнюю.

– Значит, нам и быть за все в ответе. За все! – Василий Данилович снова потер виски. – Теперь, надеюсь, понял. Партия большевиков тебе доверяет, своему верному партийцу, государственное дело!

Колотубин раздавил в жестких пальцах самокрутку. Отпираться бессмысленно. Раздраженно хмыкнул и, прихрамывая, подошел к столу. Он все еще не желал примириться с новым назначением.

– Не могу быть директором Гужоновского завода, – в голосе его зазвучала просьба.

– Нет больше металлического завода Гужона, а есть Большой московский металлургический завод, собственность Российской Советской Федеративной Республики. – Василий Данилович улыбнулся в усы, положил свои ладони на тяжелый, как булыжник, кулак Степана. – Все! Завтра приходи прямо на заседание. И чтобы никакой дури не выкидывал. Лады?

Колотубин, мысленно чертыхаясь, направился к выходу. «Окрутил, как есть окрутил, – невесело думал Степан. – Пришел как к старому товарищу, с кем вместе радости делил и горя хлебнул, а он сразу на тебе, завод всучивает!»

В длинном коридоре толпилось много всякого люда. Красноармейцы с винтовками, рабочие, женщины, студенты в форменных куртках. За перегородкой деловито стучала пишущая машинка, кто-то грудным басом кричал в телефонную трубку. Колотубин шел не спеша, припадая на левую ногу, и думал. В просторном вестибюле его догнал невысокий матрос. Бескозырка чудом держалась на копне светло-рыжих волос, круглое добродушное курносое лицо, обрамленное густой подстриженной бородой.

– Браток, постой! Колотубин ты будешь?

– Ну, я. – Степан остановился.

– Ты, браток, мне и нужен. Выручай… красных крестьян! – Он полез в глубокий карман темного бушлата и вынул сложенную бумажку. – Вот тут записано… Один пуд гвоздей надобно для деревни нашенской… Я сам с линкора «Севастополь», отряд наш своим ходом на Украину…

– Погоди, ничего не понимаю. При чем тут я? – Степан недоуменно уставился на моряка.

– Как так при чем? Ты же, браток, народной властью поставлен директором завода Гужона. Мне точно сказали.

– Нет больше Гужона, есть теперь Большой московский металлургический завод, – поправил его Колотубин словами Василия Даниловича. – А я еще никакой не директор. Завтра только решение приниматься будет.

– Нам совсем немного, один пуд! – не унимался моряк.

– По-русски тебе говорю: еще никакой не директор я! И может, ни в коем разе не стану им.

– Бери, браток, завод. Вона у нас Ванька Доломин кочегар был, душа нараспашку, так что думаешь? Крейсером командовать братва его выбрала. Офицеров-шкуродеров за борт, а те из них, что за нас, у него помощниками. Не теряйся! Нашенская власть-то. А если помощь нужна, так не стесняйся, только свистни. Мигом всю чиновную шваль с завода выкурим, за борт – и точка!

– Ишь ты прыткий какой! Завод это тебе не лохань-посудина, тут без инженеров не шибко наработаешь. Тут к рабочим рукам еще и мозги нужны.

– А я что? Я же не против! Совсем нет… Я же так, попросту. – Моряк дружески подмигнул веселыми глазами и, взяв за руку, просительно добавил: – А насчет гвоздичков не забудь, браток! Завтра прямиком на завод пришвартую, нам один пуд всего!..

– Ну и банный же ты лист, братишка…

Степан Колотубин вышел на улицу. Накрапывал мелкий дождь, тучи низко висели над городом, грязно-серые, как потрепанная солдатская шинель. Было не по-летнему прохладно. Около подъезда стоял грузовой автомобиль; в кузове, похожем на плоский ящик, сидели десятка полтора латышских стрелков с винтовками. Белобрысые, рослые, они о чем-то между собой разговаривали на своем языке.

«Вот теперь и будешь, товарищ Колотубин, вроде купчика, – Степан невесело усмехнулся. – Этому гвозди, тому подковы…» Он достал кисет, закурил. Самодельная махорка горечью драла горло, успокаивала. Степан задумчиво смотрел перед собой на красноармейцев, на грузовик, на торопливых прохожих, а мысли его все вертелись вокруг неожиданного предложения Василия Даниловича, вокруг Гужоновского завода.

Что ни говори, а эта прокопченная кирпичная громадина, пропахшая железом и гарью, что стоит на стыке Проломной и Рогожской застав, у маленькой грязной речонки с красивым названием Золотой Рожок, очень близка сердцу Степана. Близка до щемящей боли в груди как частица самого себя, как Родина. Здесь прошло босоногое детство его, промчалась голодная крылатая юность.

Степан Колотубин был ровесником завода, чем немало гордился. Он появился на свет в тот год, когда «Акционерное товарищество Московского металлического завода», во главе которого стоял предприимчивый Юлий Гужон, закончило строительство основных цехов и высокие красные кирпичные трубы, вставшие, как огромные свечки, задымили в чистую синеву московского неба.

По такому важному событию Юлий Гужон, сын французского фабриканта, крепко обосновавшегося в старой русской столице, устроил роскошный банкет, на котором присутствовали городские власти и московская аристократия, представители иностранных акционерных компаний, банков, торговых домов. Шумно стреляли в потолок пробки Клико[6], играла музыка, вокруг праздничного стола неслышно двигались чопорные лакеи, а усатый полицмейстер, хвативший лишку, лез с рюмкой водки к самому Гужону целоваться, называя француза благодетелем и радетелем, а тот, внутренне негодуя на этого мужлана, улыбался криво, сквозь зубы, и комкал в холеных пальцах крахмальную салфетку. Потом внесли огромный торт, выпеченный в форме цехов завода, с высокими шоколадными трубами…

– За здоровье Юлия Петровича Гужона! Виват! Ура! – раздались ликующие возгласы.

В тот же хмурый весенний вечер за новым металлическим заводом на темной, с непролазной грязью улице бывшего села Ново-Андроньевка в низкой деревенской избе, вросшей от старости окнами в землю, собрались товарищи Екима Колотубина, пожилого кузнеца, в многодетной семье которого появился новый нахлебник.

Гости степенно разместились на лавках за деревянным столом, пили дурно пахнущий самогон и водку, взятую в счет получки в трактире, закусывая вареной картошкой и селедкой, поздравляли бородатого кузнеца и усталую жену его с новорожденным.

– А как звать мальца? Каким именем нарекли?

Кузнец взял заскорузлыми пальцами за горлышко тонкую четверть, разлил по стаканам остатки хмельной жидкости, крякнул и, задумчиво сдвинув брови, сказал:

– Выпьем, товарищи-други, за здравие нового раба божьего, имя которому будет Степан! Нарекаю так сына своего.

Выпили разом, закусывая, стали вспоминать, сколько славных людей на Руси носило имя Степан, начиная от Степана Разина и кончая рабочим вожаком Степаном Халтуриным, которого два года назад казнили… Помянули всех их добрым словом, и посоловевшие мастеровые, забыв свои невзгоды и тяготы, дружно и слаженно затянули старинные протяжные песни про трудную долю, про светлую волю и славных людей русских.