— А плевать! — сказал Фадейчев. — Раз в год можно. Чтой-то у меня сёдни настроение такое!
Клешков оделся, они вышли из дома и пошли вдоль темной улицы, чуть освещенной слабым светом из окон. Ветер шуршал в тополиных кронах, теребил свесившиеся из-за заборов полуоблетевшие ветки яблонь. Где-то далеко тявкала собака.
Был уже комендантский час, и прохожих не было. Лишь в одном месте вылезла было навстречу из калитки какая-то фигура и, услышав дружный шаг идущих, нырнула обратно, чтоб уже не показываться.
Мишка шагал, дергая за ветки, торчащие из-за заборов, нет-нет да и ударяя кулаком по ставням наглухо прикрытых окон.
— Миш, — уговаривал Клешков, — да чего ты...
— Запрятались, забились гады! — цедил Фадейчев, отшвыривая какие-то железки с мостовой. — Ребята против панов кровь проливают, а эти себе бока у печей поджаривают и только и мечтают, как обмануть Советскую власть!
— Да ладно, Миш, — говорил Клешков. — Чего ты, раньше этого не знал? Обыватели!
— Рубить их надо! В капусту! — свирепствовал Мишка и снова бил по ставне или калитке.
У здания сельсовета одиноко горел фонарь и томился часовой, подремывая над своей винтовкой.
— Эй, — заорал Мишка, когда они подошли, — завтрашний день проспишь!
Солдат дернулся и ошалело уставился на них.
— Ты чего? Проходи, проходи!
— У, рыло самоварное! — ощерился Мишка, останавливаясь против него. — Ты спать сюда поставлен или от контры стеречь?
— Иди, иди, — сказал часовой и пошевелил винтовкой.
Тогда Мишка вообще сорвался с цепи.
— Ты чего меня пугаешь, селедка немытая? — завопил он на последней ноте своего фальцета. — Убери свою пукалку, гад, а то я счас не знаю, что с тобой сделаю!
— Миш, пошли! — тянул его за локоть Клешков.
У Мишки не поймешь, с чего иногда начиналось такое, и тогда никто не знал, как его усмирить.
— Пузо подбери, пехота! — орал Мишка. — В армию его взяли, а он все как в деревне...
— Айда, Миш! — Клешков насильно поволок Мишку от часового, а тот вдруг принялся свистеть в свисток.
Клешков втянул Фадейчева за угол, а свисток все заливался. Слышался топот — видно, бежал патруль.
— Быстрей! — сказал Клешков, и они побежали. — Ну и неуемная ты голова.
Фадейчев, хрипя на бегу, вдруг захохотал.
— Ты чего? — спросил Клешков.
— Да из-за этого... Раззявил рот! Надо было взять да заарестовать нас обоих.
На тихой окраинной улочке они остановились. Брехали собаки, с хрипом дышал Фадейчев. Они немного постояли отдыхая.
— Пошли, — сказал Мишка, и они зашагали вдоль канавы к полурастасканному дырявому забору, за которым тускло светился тоненькими полосками между ставен Маруськин дом.
Маруська открыла только после долгого стука,
— Ктой-то? — спросила она, показываясь в проеме за приоткрытой на цепочке двери и подымая лампу. — Ой, — отшатнулась она, — опять с обыском? Вот я напишу в губернию, как мне жить не дают!
— Да открой, Марусь, — сказал Мишка, вставляя ногу между дверью и косяком. — Мы к тебе без дела... Так!
— А ну убери ногу, идол! — завопила Маруська. — Говорю — не открою, значит, не открою!
— Да угомонись, Марусь! — снова попросил Мишка. — Мы выпьем и уйдем себе тихонько!
— Говорю — убери ногу! — кричала Маруська. — А то вот жильцов позову!
— Каких таких жильцов? — спросил Клешков, просовывая голову из-за Мишкиного плеча. — А они у тебя прописаны? Маруська замолчала, разинув рот, потом все же открыла цепку.
— Ну входите, злыдни! — сказала она. — И чего только власть смотрит! А этот туда же: в кожане, а приходит водку лакать!
Оба прошли через темную прихожую на кухню.
На дощатом столе стояли два стакана и блестел при свете лампы, подвешенной у стены, пролитый самогон. Маруська вошла шаркая, поставила упавшую лавку, сказала:
— Пришли, так садитесь! Чего стали?
Клешков и Фадейчев хотели было сесть лицом к внутренним комнатам, но она так настойчиво совала им под ноги скамью, чтобы они сели спиной к двери.
— Сколько нести-то? — спросила она.
— Одну литровку, — сказал Мишка, а когда Клешков раскрыл было рот, дернул его за рукав.
Маруська вышла.
— Кто-то был и смотался. — Фадейчев дернул усом. — Самогон пролил и лавку повалил.
Сашка Клешков неслышно встал и прижался к косяку около раскрытой двери в комнату. Дверь была завешена серой занавеской. Клешкову послышался дальний шепот, потом зашаркали шаги.
Клешков сел на скамью между стенкой и столом, так что теперь ему виден был профиль Фадейчева и вход.
Маруська вошла, неся в руке бутылку с мутной жидкостью, в другой — два ломтя хлеба.
— Ты чем рассчитываться-то будешь? — спросила она. — Чай, советскими?
Мишка вынул пачку денег. Они с каждым днем стоили все меньше, и Клешков посмотрел на Маруську. Ее нестарое еще, распухшее лицо с фиолетовыми пятнами на щеках сразу же зажглось.
— Ты их в сортир отнеси! — заорала Маруська. — Они только там и годны! Чего я с ими делать буду?
Клешкову показалось, что вдалеке скрипнула дверь.
— Приходят, будят добрых людей, — орала еще громче Маруська, — а чем заплатить — не имеют!
Фадейчев сидел весь красный, растерянно озираясь и потея, а Клешков, про себя отметив, что еще ни разу не видел таким беспомощным своего лихого приятеля, внимательно смотрел на Маруську и слушал. Чем больше она поднимала голос, тем больше ему не верилось, что она орет от злости. Он слушал.
— Вот завтра схожу в Чеку, скажу, что ко мне ходите! — кричала Маруська.
Клешков скорее учуял, чем услышал, как по двору идут. Хрустела щепа, разбросанная по земле. Он встал.
— А ну помолчи! — приказал он негромко.
И Маруська сразу смолкла, точно она только и ждала, чтобы ей это сказали. Теперь уже явно слышен был хруст щепы.
— Кого прятала? — спросил Клешков, надвигаясь на Маруську.
Но та, отшатнувшись, вдруг отчаянно закричала:
— Ря-туй-те-е!
Почти в ту же секунду Клешков ударил по скамье, и Мишка упал на пол, и тотчас же сверкнуло, грохнуло и посыпалось стекло. Прежде чем Клешков опомнился, вскочивший Фадейчев рванулся к разбитому окну, хряснула рама, и что-то тяжелое выпало наружу. Сразу задуло в окно, и ударили один за другим три выстрела. Клешков, зажмурившись, ринулся в окно и вывалился на землю. Из-за забора опять грохнуло. Он увидел, как в ясном свете луны Мишка крадется к щели в заборе, увидел мелькнувшее в другой щели человеческое лицо и выстрелил в него. Мишка вырвался на улицу. Еще раз выстрелили. Клешков через другую дыру нырнул туда же. Около чего-то темного стоял знакомый силуэт Мишки, и его голос говорил с непривычной, неправдашней ласковостью:
— А ну вставай! Вставай, браток! Вставай, а то хуже будет.
Клешков, спеша к нему, споткнулся о второе тело. Он наклонился. Черная ленточка тянулась ото лба, стекала на переносье, изгибалась вдоль крупного носа. Чужое, незнакомое, мертвое лицо.
— Давай сюда! — позвал Мишка.
Клешков подошел.
— Живой, — сказал Мишка, — прикидывается! — Он ткнул рукоятью кольта в плечо лежащего, и тот весь содрогнулся. — Вставай!
Тот нехотя поднялся, один рукав его распахнутого крестьянского полушубка был пуст.
— Что, однорукий, что ль? — спросил Мишка.
— Ранен, — определил Клешков и, отвернув полу, сказал: — Да это ж тот!
— Кто? — спросил Мишка, ощупывая карманы пленного.
— Это они сегодня на базаре устроили стрельбы. Скажешь, нет? — приблизил он лицо к пленному.
Тот отвернулся.
С нижних улиц приближался конский топот.
— Ох, убивцы! — застонала, стоя в калитке, Маруська.
— Стыдно тебе, — сказал Клешков, — комиссаров спасала, а теперь бандитву укрываешь!
— Я не комиссаров! И не бандитву, — сказала вдруг злым голосом Маруська, — я людей покрываю, понял, балбес стриженый? Я укрываю, а ты стреляешь?
— Вот мы тебя счас в ЧК отволочем, ты у нас расскажешь, кого покрываешь и кого мы стреляем, — сказал ей Мишка.