Все это как сон, может быть, это и есть сон. Фотографии все смазанные, и он ничуть на себя не похож. Я не стану смотреть на них. Лучше выпью бренди, а потом встану и пойду в ателье.

Мне как-то не по себе. Может быть, это из-за вчерашнего. Я помню только, как вышла из ресторана, а что было дальше, не знаю.

Гарри мертв! Я плакала, когда умерла Бесси, но о Гарри я не плачу. У меня нет такого чувства, что он умер. Я вообще ничего не чувствую и, наверно, никогда уже больше не смогу ничего чувствовать.

Кто-то говорил мне о смерти. Да ведь это Гарри и говорил! Что он сказал! «Умереть — это удивительное приключение!»

А как же я? Что мне делать? Я жива, что в этом удивительного? Я спокойна, даже странно, до чего я спокойна. Вот это и правда удивительно!

Может быть, я из тех, кто вообще не способен глубоко переживать? Ведь бывают же такие люди, которые ничего не чувствуют.

Но раньше-то я чувствовала. Как давно это было… В Девоншире, я лежу на песке, а Гарри говорит мне:

— Ты любишь меня, Линда?

— Не знаю, — сказала я, чтобы подразнить его.

Тогда он взял меня на руки и понес в воду. Я была одета, поэтому закричала, чтобы он немедленно отпустил меня.

— Тогда скажи, что любишь меня.

Но я не говорила, хотя он и грозился бросить меня в море.

— Ты противная ледышка, — сказал он наконец.

Он бросил меня на песок и побежал по пляжу далеко, далеко.

Я кинулась за ним, крича и задыхаясь, но догнать его не смогла.

Тогда я села, задохнувшаяся, разгоряченная, почти в слезах, и так и сидела, пока он не подошел ко мне.

— Жалеешь теперь, что не сказала? — спросил он.

— Я люблю тебя! Люблю тебя! Люблю! — сказала я, и мы кинулись в объятия друг к другу, и все опять стало хорошо.

Я любила тогда Гарри с таким чувством, с такой страстью! А теперь его нет, и я больше ничего не чувствую. Я не могу его догнать, у меня нет сил, я больше ничего не могу…

Бренди жжет огнем мои внутренности. Я спокойна, я тверда и спокойна.

О Господи! Как болит голова, прямо раскалывается — никогда у меня не было такой головной боли!

Что-то должно случиться сегодня. Но что? Не помню! Мне снился Гарри, будто он скоро вернется… Но он не вернется, он больше никогда не вернется — он мертв, его больше нет.

О, как мне плохо, я совсем больна. С чего бы это? Вчера что-то случилось. Что? Никак не могу вспомнить. Мозги как ватные, и ужасно болит голова.

Сейчас я должна встать, раздвинуть шторы и идти в ателье… Ах, вспомнила! Сегодня я никуда не иду — мы вчера договорились, что сегодня я на работу не выйду.

Но почему? Как это досадно ничего не помнить! Хотела бы я сейчас заснуть и видеть во сне Гарри. Ох, как болит голова! Уж не шампанское ли вчерашнее действует? Да нет, шампанское было как шампанское, если бы что не так, я бы заметила.

Что же я должна сделать сегодня? Я кому-то что-то обещала. А что обещала? Наверно, что-то важное, потому что я тогда еще подумала про себя: «Я совершаю очень важный поступок».

А, не имеет значения. Зато потом мы пили много бренди, чтобы это отметить. Я же знаю, что это было что-то важное, потому что кто-то все время повторял: «Ты в этом не раскаешься, я тебе обещаю, ты никогда не раскаешься, никогда не пожалеешь, что согласилась…» А потом мы пили еще и еще. Почему у меня такие горячие руки?

Я должна встать… мне пора вставать. Но я не могу оторвать голову от подушки. А у меня сегодня очень важное дело.

Я вижу что-то белое на кресле — что это такое? Что-то белое, и серебряная отделка… А, я знаю! Это белое с серебром платье. Ведь я была в нем вчера.

Мы так веселились, пили, танцевали, а потом все поехали домой в машине Пупсика.

Да, я помню кое-что. Помню, как Пупсик спросил:

«Где твое кольцо с сапфиром, Линда?»

А я сказала:

— В закладе!

Кажется, он рассердился, а может быть, и нет, не помню, что он потом говорил. Вообще-то я не хотела признаваться, но зачем-то сказала.

Я очень хорошо помню, как я ответила ему: «Оно в закладе!» И все засмеялись. Наверно, они подумали, что я пошутила.

Кто-то открывает дверь. Кто бы это мог быть? Клеона! Я скажу ей, что у меня болит голова. Она даст мне бренди, и мне не нужно будет вставать.

Она раздвигает шторы. Славная моя Клеона, как это мило с ее стороны — навестить меня!

Что я делаю? Надо остановиться! Остановиться немедленно! Я не должна этого делать. Кажется, я сошла с ума.

Какое смешное лицо у священника — и он совсем лысый! Я не понимаю, почему свадьба происходит в церкви. Да я и вообще не собиралась замуж. Надо прекратить это, надо помешать, остановить… Но сейчас это невозможно, когда он читает молитву.

Я не хочу выходить за Пупсика. Боже, как он отвратительно выглядит! И зачем он все время теребит свой галстук?

Я не понимаю, почему мистер Канталуп мой посаженый отец. Никто мне не сказал, что у него такие намерения, а когда Клеона и я вышли из такси, он подскочил и предложил мне руку, и вот мы уже у алтаря.

Я понятия не имею, кто всем этим занимался и все устраивал. Полагаю, раз мистер Канталуп одолжил мне это голубое платье и накидку из чернобурок, он счел за благо лично проследить, чтобы я чего не испортила.

Не помню, ничего не помню. Не забыла ли я подкраситься? Наверно, нет. Клеона уж наверняка бы напомнила.

Боже мой, как нудно этот священник все бубнит и бубнит!

Я не хочу выходить за Пупсика. А что, если бы я сказала: «Пожалуйста, не надо…» Нет, нет, я не должна так говорить, только ученицы в школе говорят «пожалуйста», лучше просто сказать: «Прекратите, перестаньте, остановитесь!» Остановятся они или нет?

Было бы ужасно, если бы никто не обратил внимания и священник продолжал бы молиться. Но я все-таки сказала:

— Остановитесь! — Но никто не обратил внимания.

Еще раннее утро. Кто выходит замуж так рано утром? Разве свадьбы бывают по утрам? И в любом случае я не собиралась выходить замуж. Я и не знала, что меня ждет. Только после того, как я начала одеваться и выпила немного бренди, Клеона сказала:

— Поторопись, если не хочешь опоздать.

— Куда опоздать? — спросила я.

И тут она мне все рассказала.

Так вот что я пыталась вспомнить, вот что мне предстояло сделать сегодня!

— Чудачка ты, Линда! — сказала она. — Но я считаю, ты поступаешь правильно.

И мы с ней выпили еще по рюмочке за мое здоровье…

И что это Пупсик все время дергается, никак не может стоять спокойно! Священник спрашивает его — берет ли он меня в жены.

«Белинда Мэри…» Какое смешное имя! Белинда Мэри. Но я не стану его женой, я не хочу, я сейчас скажу:

«Нет, я, Белинда Мэри, не обещаю…»

Но я не могу этого сказать, уже поздно, я говорю совсем другое:

«Я обещаю!»

Я слышу свой собственный голос, но это не я. Я не хочу быть его женой!

Все кончено. Я замужем. Дворецкий говорит:

— Я положил ваш чемодан в багажник, миледи.

Надо же, я леди Глаксли, а вовсе не Белинда Мэри Снелл — мне становится смешно от этой мысли. Так глупо!

Я теперь так и буду подписываться «Линда Глаксли». Ах, как сжимает грудь и голову!

Мама плакала в церкви. Я не знаю почему. Я очень удивилась, увидев ее.

— Как ты сюда попала? — спросила я.

— Уж конечно, не по вашей милости, мисс! — ответила она. — Я бы ничего и не знала, если бы не увидела вчера объявление в «Ивнинг стандард», неблагодарная ты девчонка! А потом эта милая дамочка, твоя соседка, сказала мне, в котором часу, вот я и здесь!

Я обняла ее, потому что была рада ее видеть, а она меня расцеловала и настояла на том, чтобы поцеловать и Пупсика.

Из его семьи я никого не видела. Непонятно, почему не приехала леди Мэриголд.

Мы сначала едем в Париж, а потом в южную Францию. Почему это люди всегда проводят медовый месяц в Париже?