Я на минуту останавливаюсь, чтобы перевести дыхание и полюбоваться пейзажем. Везде вокруг меня тянутся к небу темно-зеленые сосны и серебристые оливы, выложенные белым камнем террасы похожи на снежные склоны, а далеко внизу синеет узкая полоска моря с белыми пятнышками парусов. И все это погружено в жаркую, напоенную ароматами тишину.

Мишель выпрямляется, поднимает на лоб защитные очки и замечает меня. Хашиа с удовольствием выключает свою трескучую машину. Я возбужденно рассказываю им о сокровище, обнаруженном под слоем бетона и грязи. Потное лицо Мишеля расплывается в улыбке.

— А у нас тоже есть сюрприз, — говорит он и показывает пальцем налево.

Там, на земле, которую мы еще не купили, стоит полуразрушенный крошечный коттедж, увидевший солнечный свет, наверное, впервые за десяток лет. Мы подходим к нему и видим остатки гостиной с камином и полом из керамической плитки. Крыши на домике нет, а стены частично обвалились. За ним располагаются каменные сарайчики, в которых, вероятно, жили животные, и красивая полукруглая лестница, ведущая на следующую террасу, где растет фиговое дерево и огромный старый багряник. Я часто удивлялась, почему это великолепное дерево с багровой листвой и розовыми цветами называют иудиным, а потом услышала легенду, гласящую, что Иуда повесился именно на нем. Отсюда хорошо виден наш дом, вымощенные плиткой террасы, бассейн, у которого загорают родители, и бирюзовый простор Средиземного моря. Великолепно!

Самое время пить чай.

Хашиа и Мишель собирают инструменты, и по каменистой тропинке мы спешим вниз. Хашиа останавливается и показывает мне бледно-зеленые листья какого-то растения.

— Что это?

Ароматическая трава. Он называет ее по-арабски.

— Очень полезная для живота. Можно заваривать ее как чай. — Листья издают пряный сладкий запах, совершенно мне незнакомый. — Нарвать?

— В следующий раз, — обещаю я. После истории с дикой спаржей у меня пропала охота экспериментировать.

Чай (настоящий, индийский) мы пьем на улице, в тени большой магнолии. Папа с Хашиа смеются над чем-то: они постоянно перешучиваются, хотя оба не понимают ни слова из того, что говорит другой. Я вспоминаю папины рассказы о приключениях в Каире и о коварном арабе, стащившем его очки, и любуюсь на этих двух взрослых людей, дурачащихся, как школьники. Папа пытается вспомнить несколько слов на арабском, но безрезультатно и вместо этого выдает свою имитацию зулусской речи. Хашиа хохочет, широко открывая беззубый рот.

Среди ночи я просыпаюсь от невыносимой жары и каких-то странных, будто скребущих звуков. Похоже, они доносятся со склона над нашим задним двориком. Подперев подбородок рукой, я долго вглядываюсь в черные, обведенные серебром контуры деревьев. Что там может шуршать в траве? А вдруг это змея собирается заползти к нам в дом? Я трогаю Мишеля за плечо. Он что-то бормочет, переворачивается на другой бок и тут же снова засыпает. Теперь к шуршанию добавляется тихое попискивание. Я поспешно накидываю саронг — не потому, что кто-то может меня увидеть, просто в одежде чувствую себя более защищенной — и босиком выхожу на террасу. Полная луна светит так, что не нужны никакие лампы. На небе ни облачка, и удивительно яркие звезды мигают, как маяки. Шорох по-прежнему слышен, но, похоже, он не приближается к дому, а доносится из-под большого дуба. Из-за густой травы вокруг ствола я ничего не вижу, однако подойти поближе боюсь. Вместо этого сажусь в кресло, поджимаю под себя ноги и, стараясь не слушать подозрительный шорох, вдыхаю ночные запахи. Они стекаются к дому со всех сторон: пьянящий аромат эвкалипта и благоухание двадцати четырех лавандовых кустов, которые я недавно посадила у самого дома — садовник из питомника пообещал, что они отпугнут москитов. Со склона до меня доносится ночная песня какой-то птахи. Пролетая, ухает сова. И опять этот писк! Наверное, это мыши. Я оборачиваюсь и смотрю на спокойное, красивое лицо Мишеля. Непонятно, как человек может так крепко спать?

Писк теперь звучит непрерывно, и шуршание становится громче. Если это мыши, то их там целая куча. Я возвращаюсь в комнату, сую ноги в шлепанцы и осторожно иду к дереву. Приблизившись, наклоняюсь и вижу Безимени, окруженную копошащейся массой. Господи, да она ощенилась! Собака смотрит на меня, но не делает даже попытки вильнуть хвостом. Я протягиваю руку, и она тихонько рычит: это не угроза, просто проявление древнего материнского инстинкта. Я глажу ее по влажной шерсти.

Здесь совсем темно, и я не могу сосчитать, сколько щенков она произвела на свет. Кажется, пять или шесть. Я опускаюсь на землю и сижу рядом со своей собакой, хотя больше всего хочу броситься в дом, разбудить всех и сообщить им удивительную новость. Но еще нет и пяти часов, и что-то подсказывает мне, что ни Мишель, ни родители не обрадуются такому пробуждению. Спать мне уже совершенно расхотелось, и я решаю остаться рядом с Безимени и встретить вместе с новорожденными их первый в жизни рассвет.

В семь часов Мишель находит меня свернувшуюся в калачик и мирно спящую на земле под дубом.

— Chérie, — трясет он меня за плечо, — что ты здесь делаешь? Я тебя везде искал!

Негромкое рычание Безимени привлекает его внимание, а я постепенно просыпаюсь и никак не могу понять, где я. Вдруг вспоминаю:

— Щенки! Ты видел?

Если не считать миллионов пауков, муравьев, жучков и гусениц, божьих коровок и летучих мышей, гекконов и ящериц, карпов в пруду и злющих одичавших кошек, которые царапали нас и удирали каждый раз, когда мы пытались приручить их, и еще, возможно, змей, хотя я стараюсь о них не думать, и тысячи кроликов, и десятков рыжих белок, таскающих орехи, эти пищащие комочки — самые первые живые существа, родившиеся на нашей ферме.

— Сколько их там? — сонно спрашиваю я.

Мишель сует руку в гнездо — оно очень уютно устроено, похоже, Безимени занималась этим довольно долго.

— Семь, кажется, — говорит он, перекладывая пушистые комочки. — Сразу не скажешь, но знаешь, по-моему, она еще не закончила.

— Как не закончила?!

— Посмотри сама, я не очень понимаю.

— Надо будить папу! — решаю я, сообразив, что от него будет гораздо больше толку.

— Ну и сколько всего?

— Десять.

— Десять?!

— Кажется, да. Больше точно не будет, — уверенно говорит папа, и мы ему сразу же верим. Он разбирается в собаках. Ведь и об интересном положении Безимени он догадался первым.

— Вы только посмотрите, как она их вылизывает!

Теперь все щенки безупречно чистые, круглые и пушистые, как мохнатые теннисные мячи. Мишель их фотографирует, мой отец и Анни, мама Мишеля, несут дежурство у колыбели новорожденных, переговариваясь при помощи знаков и мимики, моя мама заваривает чай, а отец Мишеля сидит за столом, дожидаясь завтрака, и составляет на листочке список продуктов, необходимых для кекса, который собирается сегодня испечь. Что касается меня, то я сижу в прострации и пытаюсь представить себе, как одиннадцать собак станут носиться по нашей ферме.

К вечеру щенков остается девять. Общее мнение сводится к тому, что Безимени либо сожрала одного, либо он погиб и она его где-нибудь похоронила.

Со дня на день к нам должны присоединиться Ванесса и Кларисса. Девочки, конечно, будут в восторге, но меня беспокоит, как отнесется к щенкам Памела.

Итак, всего нас будет восемь человек плюс две собаки, девять щенков и еще доисторические карпы, обитающие в пруду. Все это в точности похоже на то, о чем я мечтала в детстве: беззаботный и шумный дом, в котором весело уживаются животные и люди, много книг и гостей. И никто никогда не может найти друг друга, потому что в доме куча комнат и укромных уголков. И все живут своей собственной жизнью, нисколько не надоедая другим. Истинный рай — правда, только до тех пор, пока никто не мешает мне ускользнуть в мою прохладную белую комнату и там спокойно писать.