Мы идем на звук, пересекаем огромный пустой двор, где из щелей мостовой растут ярко-желтые альпийские цветочки. Звуки музыки по-прежнему слышны, но они не становятся ни дальше, ни ближе. Здесь тепло, тихо и приятно пахнет нагретыми на солнце травами, но все-таки меня не оставляет ощущение какой-то смутной тревоги и опасности. Мы попадаем в пыльный каменный тупик, выбираемся из него, идем по широкой, совершенно пустой улице. Здесь тоже царят безлюдье и покой, но он совершенно не похож на покой острова Сент-Гонорат. Форт будто излучает злую энергию, и мне все время кажется, что за нами враждебно следят чьи-то глаза.

Я делюсь этим тревожным чувством с Мишелем, а он слегка приобнимает меня за плечи и улыбается. Он уже привык к постоянной работе моего воображения. Или, возможно, следует назвать это интуицией.

Слева мы замечаем большое бронзовое орудие. Его ствол через отверстие в крепостной стене направлен на море. Наверное, в незапамятные времена оно шумно приветствовало незваных гостей, а его ядра размером с футбольный мяч легко могли разорвать человека на клочки.

Я перегибаюсь через крепостную стену и вижу внизу растущие прямо из камня папоротники и кусты. Еще ниже волны непрестанно бьются о скалу, на которой выстроен форт, и рассыпаются в белую свирепую пену. Мне кажется, мы на корабле плывем по штормовому морю.

Я еще сильнее перевешиваюсь через парапет и замечаю отверстие, вырубленное в скале прямо подо мной.

— Смотри, наверное, это и есть одна из темниц!

Отверстие слишком узкое для того, чтобы в него мог пролезть мужчина или хотя бы ребенок.

— И сколько лет он провел там? — спрашиваю я Мишеля, сползая с парапета на твердую землю.

— Одиннадцать.

Я задумываюсь. Пока на соседнем острове трудились и молились монахи, добровольно принявшие обет, всего лишь в полумиле от них другого человека, лишенного даже права на собственное лицо, удерживали здесь силой. Все, что у него оставалось, — это сырая, мрачная камера и узкая щель, для того чтобы смотреть на море, небо и весь огромный мир. У меня сжимается сердце от жалости к этому узнику, три сотни лет служащему источником вдохновения для множества писателей, режиссеров и сценаристов. Должно быть, его жизнь была невыносимой. Как он справлялся? Как удавалось ему выносить одиночество и не сойти с ума? Приезжали ли к нему монахи с соседнего острова, чтобы выслушать его исповедь? Была ли у него возможность отвести душу в разговоре с мудрым человеком, специально обученным искусству сострадания? Поминали ли монахи в своих молитвах несчастного в кандалах и железной маске? А ведь и сейчас есть на свете страны, в которых еще возможна такая варварская жестокость. Там могут отнять свободу без всякой причины — только из-за цвета кожи, религии или убеждений.

— А может, бедолага страдал каким-нибудь ужасным уродством, — размышляю я вслух. — Вроде человека-слона.

— А почему бы тебе не написать историю, действие которой происходит здесь? — предлагает Мишель.

— Боюсь, это уже сделали до меня гораздо более талантливые люди, — смеюсь я.

— Нет, современную историю. Телевизионный сериал для детей. Пусть часть действия происходит на этих островах. Изучи их получше. А если напишешь роль и для себя, то сможешь сниматься, не уезжая из дома.

На этот крючок он меня и ловит. Я вспоминаю о нашей оливковой ферме и о том, что кому-то из нас придется жить здесь постоянно, если мы хотим, чтобы из нее вышел толк.

— Подели действие между Германией, Англией и Францией. Серий тринадцать, я думаю, — продолжает Мишель.

Я улыбаюсь:

— Так, значит, мы охотились здесь не за сокровищем, а за новым сценарием?

— Да, если тебя привлекает такая идея. Но даже если нет, я думал, что острова тебе все равно понравятся.

Так оно и есть. Особенно этот второй остров запал мне в душу. Заставил задуматься. И, пожалуй, вдохновил.

Последний паром отходит от Сент-Маргариты в шесть вечера, и домой мы отправляемся на нем. За время короткого перехода по заливу небо становится нежно-голубым, как веджвудский фарфор, а легкие облака на нем густеют и отливают перламутром. Я стою у поручней, рассеянно глядя на разноцветные виллы, веселой цепочкой тянущиеся вдоль берега до самого мыса Антиб, но тут мои раздумья прерывает громкий детский крик, а сразу за ним взволнованный мужской голос:

— Regardez, là-bas!

— Où?

— Dans la mer![87]

Я в ужасе оборачиваюсь, с мыслью, что ребенок упал за борт, и вижу, как кучка пассажиров и все члены экипажа, перегнувшись через борт, указывают пальцами на воду.

Что там? Мы подбегаем к ним и видим, как в двадцати ярдах от парома по воде скользит блестящее серое существо. Вот рядом с ним показывается еще одно.

— Dauphins!

— Oui, ce sont dauphins. Regardez comme ils jouent![88]

Стайка дельфинов плывет рядом с нами, потом немного меняет курс и оказывается впереди, словно указывает нам путь к берегу. Они переворачиваются в воде, иногда подпрыгивают, сверкая боками. Один из них отделяется от остальных, выпрыгивает высоко в воздух и делает сальто, продемонстрировав нам свое пухлое белое брюшко. Его морду озаряет совершенно очевидная озорная улыбка. Какое зрелище! Сколько беззаботной радости в их движениях!

— Знаете, они ведь могут выпрыгивать из воды на скорости тридцать или сорок миль в час, — доверительно сообщает нам капитан.

— Вы только посмотрите на него!

Мы с Мишелем смеемся, наблюдая за удивительными трюками этих волшебных существ. Люди вокруг нас тоже смеются, хлопают в ладоши и щелкают камерами. Даже экипаж и наш просоленный капитан с окурком «Житан», постоянно прилипшим к нижней губе, кажется, зачарованы этим зрелищем. Какой замечательный финал природа придумала для этого трудного, но самого прекрасного в моей жизни лета.

Я возвращаюсь из Австралии в самый разгар предрождественской покупательской лихорадки. Температура в Лондоне по ночам опускается ниже нуля, и букмекеры принимают ставки на то, ожидает ли нас в этом году «белое» Рождество. После нечеловеческой жары Сиднея и изматывающих съемок я мечтаю только о том, как бы поскорее, не задерживаясь в Англии, попасть на виллу. Встретить наше первое Рождество в собственном доме. Несколько долгих недель, сидя на балконе своего отеля, наблюдая за серферами или читая сценарий, тоскуя по уехавшему в Париж Мишелю, затягиваясь в викторианские корсеты на сорокаградусной жаре, я утешалась мечтой о том, как мы будем жарить рождественскую индейку на нашем барбекю. Омрачает эту воображаемую идиллию только то, что «Аппассионата» все еще не стала нашей. Мы оба очень нервничаем по этому поводу. А пока мы, грызя от нетерпения ногти, ждем окончания всех бюрократических процедур, курс фунта по отношению к франку продолжает стремительно падать.

Никто не считает нужным информировать нас о ходе дела, а потому мы можем только догадываться, что причина задержки — le bureau des impôts[89]. Похоже, французские налоговые органы сомневаются в праве мадам и месье Б. продавать поместье. Все необходимые документы уже представлены во все заинтересованные учреждения, все формы заполнены, письмо от дочери мадам Б., которая полностью отказывается от своих прав на землю, приложено, и нам остается только ждать, пока эта проклятая организация разберется с нашим делом.

Нас с Мишелем заверили, что теперь ничто, кроме смерти — упаси бог! — несчастного месье Б., не может помешать завершению сделки. После получения официального разрешения властей нам останется только организовать встречу всех заинтересованных сторон, то есть нотариуса, месье и мадам Б. и нас двоих, чтобы подписать документ о купле-продаже. Воспользовавшись тем, что бельгийцы и французы, в отличие от британцев, не отдыхают две недели после Рождества, Мишель предлагает устроить такую встречу двадцать восьмого декабря. Теперь мы с волнением ждем ответа нотариуса.